Иван Калита
Шрифт:
– Позови Фёдора!
Внука попросила взять её за руки. Шёпотом (громко уже не могла) попросила повторить опять, что и как створилось в Орде, у Узбека. Выслушала, хотя и с трудом уже заставляла себя внимать (всё отходило, уплывало, становилось ненужным, неважным).
– Так… стало, Сашок поедет теперь?
– спросила с придыхом, медленно выдавливая слова.
– Не уморит… Узбек?
У Феди - видела, словно в тумане, - как остарело лицо. Он не сразу ответил: видно хотел, но не мог солгать.
– Наклонись!
– велела она.
– Не знаю, мамо! Сулили, не тронут… а Бог весть!
Он даже сам не понял, что назвал бабу матерью, а она учуяла, чуть-чуть улыбнулась нечаянной ласке его, слегка раздвинув сухие морщины впалых щёк.
– Ну, значит, не умру. Нельзя мне! Дожду… Сашка из Орды… - Что-то она ещё хотела сказать, важнейшее… Что? Что? Неужели не вспомнит? Она наморщила от усилья лоб: что? Что? Наклонясь, внук ловил её шелестящий прерывистый шёпот:
– Пущай… просит… князем великим, тверским… Не будет в кабале у Ивана… Сам с Ордой ся управит… - сказала и, сквозь муть, сквозь туман смерти, вгляделась: понял ли? Фёдор затряс головой: понял, понял!
– Меж бояр наших о том тоже говорка была!
Анна вздохнула глубоко, освобожденно. Теперь, кажись, почти уже ничто не держало её на земле… Нет, держало! Сашок… Золотая Орда…
Едва-едва слышные, прошелестели слова:
– Возьми… руки…
Фёдор взял её уже холодные, почти неживые ладони в свои, горячие, сильные. Анна закрыла глаза. И тотчас хороводом, кружась, подступили к изголовью видения. Двое подошли к ложу. По тёмно-синим очам признала покойного Дмитрия, по светлому незаботному зраку - Александра. «И ты здесь?» - неслышно спросила Анна, удивясь ему, живому, больше, чем тому, мёртвому. «А где же отец?» - спросила, не разжимая губ, и тотчас он, клубясь, словно бы из тумана, подступил и стал в изножии. Его бугристые плечи, его широко расставленные глаза… «Я старая, некрасовитая нынче!» - горько пожалилась она. «Ты всегда красивая для меня! Краше солнца, краше красного месяца!» И сладко, так сладко стало ей от этих его слов и, верно, почуяла, что опять молодая, с высокою грудью, и волнуется, словно невеста пред женихом… Се жених грядёт во полуночи!
Чьи-то руки, едва ощутимые, держат её ладони, не дают уходить. И это единственная тонкая ниточка внешней жизни, которая ещё связывает её с этой землёй. Глаза Анны прикрыты. И пение - не пение, а гласы ангельские реют вдалеке. И трое предстоящих, муж и два сына, светлеют, тают, будто в тумане, у её молодого ложа, весеннего ложа, ложа надежды, мира и любви!
Фёдор сидит и держит едва тёплые, почти неживые ладони. Слёзы капают на белый монашеский покров. Горячие слёзы юности, слёзы мужчины и воина у постели женщины-матери рода своего.
Да будет мир с тобой, баба Анна! Как бы хорошо, как бы нужно было тебе умереть теперь! Да не узнала бы ты и там, в мире горнем, грядущей судьбы сыновей и внуков своих! Так было бы лучше, много лучше для тебя! Ибо суров сей временный мир нашей вседневной скорби, мир, в коем живём и страдаем и ненавидим друг друга мы, живые, мнящие ся бессмертными, и уже обречённые праху и исчезновению в пучине времён.
Дверь покоя приотворяется, заботные лица иерея и двух боярынь маячат в дверях.
– Спит, - говорит Фёдор.
– Не тревожьте её.
Глава 4
Юный тверской княжич Фёдор Александрович всё ещё был в Орде, когда из Новгорода прибыло к великому князю новое посольство архиепископа Василия Калики.
Пышно доцветало лето. Тяжёлые высокие облака громоздились и таяли сине-свинцовыми громадами в тусклом, потемневшем, как и листва дерев, небе. Ветер, качая хлеба, обдавал душною сытной жарой. Тяжко брели стада, облепленные роями крылатой нечисти. Тяжко клонили долу усатые головы колосьев. На пригорках, на солнцепёке, уже зачинали жать.
Послы ехали во Владимир, к митрополиту Феогносту, просить заступы и посредничества перед Иваном, и перед ними развёртывалось жёлто-полосатое Ополье в море хлебов, среди которых, словно утонувши в густых ржах, прятались по логам деревни с невысокими, словно тоже втиснутыми в землю избами, крытыми потемневшею от зимних непогод соломой. Люди были в поле, и деревни стояли почти вымершие. Редко брехнёт разморённый жарою пёс, да белоголовый льняной мальчонка в посконной рубахе, любопытно и долго-долго уставясь круглыми глазами, провожает по-за поскотиною чудной обоз, дивясь на боярское платье и на занятных мужиков-возчиков в сапогах и кожаных постолах вместо лаптей. Или древняя, уже совсем вышедшая из сил, старуха, что бредёт обочь дороги, остановит, глядючи из-под ладони, и, догадав по платью, что перед нею духовное лицо, торопливо семеня, поспешает принять благословение у проезжающего в распахнутом возке небольшого ростом и ясноглазого священника, не мысля даже и мыслию, что улыбчивый, проминовавший её и легко осенивший крестным знамением поп - всесильный архиепископ новогородский, а верхоконные бородачи за ним - великие бояре далёкого северного вечевого города…
Пыльный и шумный Владимир встретил торжественными соборами, торжественным звоном и суетой улиц. Бояре приоделись. Варфоломей Юрьевич вздел сверх шёлкового рудо-желтого зипуна суконный алый, отделанный парчою, охабень, соболиную шапку и поминутно отирал тафтяным платом обильные струи пота, текущие по лбу и щекам. Зато и народ аж под копыта лез - позреть великого боярина новогородского!
Калика, не разделявший любви своих «детей» - новгородских бояр - к пышности, ехал в том же дорожном платье, и на него до митрополичья двора почти не обращали внимания.
Феогност принял послов не томя. Владыку Василия - как доброго гостя. С той ещё, с волынской, поры по нраву пришёл ему лёгкий и деловитый новгородец. Ныне прибавил важности - глава! А в чём-то всё тот же любопытствующий странник на здешней бренной земле. (Много лет спустя узнал Феогност о возникшей меж Василием Каликой и тверским владыкою Фёдором пре о рае зримом и мысленном. Фёдор Добрый доказывал, что рай неможно узреть бренными очами, токмо духовными и в духе, ибо рай не от мира сего, а Василий Калика утверждал, что можно и смертными очами узрети врата райские, о чём якобы повестили ему северные новгородские мореходцы. Феогност умом был на стороне епископа Фёдора, но послание Василия о рае - чудесное, яркое, как сказка, полное удивления пред безмерностью мира и сугубой, детской почти, веры в зримое чудо, живо напомнившее ему прежние рассказы Калики, - очаровало его, и он велел переписать послание, сохранив его в ризнице Успенского собора.) Новогородцы поклонились дарами: поднесли серебряный сион, посох с изумрудом в навершии, иконы - «Николу» с житием и Спасов лик - доброго новгородского письма, связки соболей, куниц и горностаев, шкатулку резную из зуба рыбьего, мёд, миро и фряжское красное вино - и Феогност окончательно растаял, теперь уже почтя заключение мира своею прямою обязанностью. («Умерять гнев и сводить в любовь, яко отец чад своих…»). Он сам поехал в Москву, к Ивану, упреждая послов, и имел долгую молвь с великим князем («Достоит духовному пастырю Руси умерять гнев сильных и сводить в любовь паству свою…»).
Иван выслушал Феогноста с пристойным смирением, но угрюмо. Сам знал, что надо сотворить мир. До него дошли уже вести, что сын Александра Тверского принят в Орде ханом Узбеком. Да и Гедимин не оказывал того расположенья, коее надеялся Иван получить, женив сына на литовской княжне.
Новгородцы давали теперь тысячу серебра. Этого было мало, но… Дальнейшая неуступчивость грозила уже такими бедами, что следовало согласиться, и как можно скорей. Надо было переступить через себя! И Феогност молил, да и сам знал, что надобно, токмо упрямство одолело паче меры. Не своё, братнино, тупое, глупое упрямство, и держало, как коршун в когтях.