Иван Калита
Шрифт:
– Скрыню волоки!
Скрыню с добром и что поценнее свалили в колодец. К коню, рискуя, что взбесившийся жеребец убьёт его, Мишук кинулся сам. И верно, конь едва его не зашиб. Всё же Гнедого удалось вывести из дыма, за ним мерина и кобылу со стригуном. Со второй кобылой, коровами и бычком уже не справились. Животные мычали и ржали, в смертном ужасе забиваясь в дальний угол хлева, жалко блеяли овцы и тоже лезли в загон, не хотели выходить. Поросёнок выпрыгнул уже из огня и с визгом, обгорелый, кинулся куда-то по-за клетями, так и пропал. Скоро занялась соломенная кровля над головою, и Мишук с Никитою отступили, выбежали из огня. Спасённых коней, посажав охлюпкой мальчишек на спины, Мишук выгнал в улицу, велел скакать, сколь могут, подалее от дыма. В улице уже становилось нечем дышать. Катюха, завернув подол на голову и подхватив младших, побежала по-за тынами к реке. Мишук, вслед за нею, торопливо уводил старших, волоча на верёвке за собою спасённую овцу. На его глазах ихнюю клеть всю охватило огнём.
После пожара, не успели прийти в себя и разложить спасённую рухлядь, хлынул дождь, какого и вовсе не бывало на Москве. Толстые, в руку, струи били и хлестали по выжженной чёрной земле, закручивая в воронках сор и гарь, и скоро ручьи потоками пошли вдоль улиц, унося и смывая последнее сохранённое от огня добро: хлеб, порты, скору и обилие. Все, что могло намокнуть и подплыть, всё изгибло, испортилось в дожде.
Ливень бушевал сутки. Сидели, словно на острове, застигнутые половодьем, натянув на головы мокрую обгорелую толстину. Голодные дети уже не плакали, только глядели расширенными в ужасе глазами, вцепившись друг в друга и в материнский подол. Мокрые и тоже голодные, испуганные кони жались к людям, вздрагивали, отфыркивая воду. На площадях стояли озера, и в них плавала только что вытащенная из погребов намокшая рожь.
Дождь утих к вечеру второго дня. Пробрызнуло солнце. По небу ещё летели рваные лохмы туч, но уже зашевелились, отовсюду полезли пересидевшие водяной потоп жители. Чавкая и разбрызгивая воду, подскакал один из молодших. Прокричал с коня:
– Эй, живы тута?
Мишук выглянул, трудно разгибая спину, прошлёпал по лужам. Спросил, целы ли молодечная и Протасьев двор.
– А!
– отмахнул рукою молодший, зло и длинно выругавши по-матерну.
– Велено собирать народ, а у тебя, гляжу, у самого… Заседлать-то есь чем?
– Нету. И седла, и сбруя - погорело все!
– отмолвил Мишук.
Кметь покачал головой, присвистнул и, ничего не сказав, поскакал дальше.
Жалобно голосили бабы. Соседи перекликались друг с другом, шлёпая по воде, собирали размытое и раскиданное добро. Мишук кромсал ножом мясо погибшей на пожаре коровы, давал малым жевать сырьём. Не было ни трута, ни сухой щепки, чтобы развести огонь…
Тут уж довелось тронуть и то, что приберегал на самое чёрное время. Древние киевские серебряные колты сменяли на корову, материну головку - на упряжь и снедный припас. Бережёным серебром да помочью своих кметей ставили новую клеть, подымали тыны и хлева. Грехом хотел Мишук пустить в дело и золотые серьги тверской княжны, да как достали (жили ещё в шалаше на пожоге) и все собрались вокруг Мишука, восхищённо рассматривая маленькие узорные солнца у него на ладони, - до того стало жаль этой родительской памяти! И старший сын, Никита, первым заявил решительно:
– Не продаём, отец!
И Катерина, повертев и повздыхав, в то ж молвила:
– Убери, батька, до иньшей беды! Пригодят ищо!
Посудачив, убрали серьги назад, в изрядно опустевшую скрыню.
Вечером в шалаше, под сонный храп всего семейства, Никита вытянул из отца полузабытую повесть о том, как в деда влюбилась тверская княжна и подарила ему на память свои золотые серёжки.
– Почто уехал-то он?
– Вишь, рассорили той поры Михайло-князь с Митрием… Ну, и батя должон был уехать… На расставаньи и поднесла!
– А ежели б деда женилси на ей?
– На княжне?
– Мишук даже рассмеялся.
– Экой ты! Рази ж возможно… (Сам он и тому, что сказывал сейчас, не очень верил, кабы не серьги. Но серьги - вот они! Не на бою ить взяты! Тута хошь верь, хошь не верь…)
– Ето как бы я, к примеру, к Протасьевой дочери посватал… Да собаками затравили б в тот же час!
Сын обиженно фыркнул:
– Собаками! Чать не зверь, человек! Я взаболь прошаю, а ты, батя, словно насмешничаешь надо мной! Хошь бы и не деда, а я, к примеру… Как мне жить тута придёт?
– Как жить? Служишь - дак и служи! Тебе и корм, и всё тут, а уж до вышнего не досягай! Руки обожжёшь!
– Всё одно, батя! Полюбила ж она ево! Баешь, в монастырь ушла после… Дак заместо монастыря… Мог и князь дочку свою уважить! Не всем ить головы рубить заподряд!
– Эх, Никита! Всякому людину по земле, по деревням честь! По породе, по роду! А кака у нас порода? И каки селы ти?
– Ну а чем плох наш род?
– не сдавался Никита.
– Дедушко вон грамоту на Переслав покойному Даниле привёз! Цело княжесьво подарил! Сам же ты про то не пораз и сказывал!
Мишук вздохнул, хотел протянуть руку, поерошить волосы:
– Зайчонок ты мой! Ничего-то ты не понимашь ищо!
Но сын вскинулся гневно. Выдохнул с обидою:
– Не замай! Уж я не малый какой! А и через женитьбу можно в бояры попасть! И по заслугам тоже, коли князь наградит! Перво-ет бояра сёла ти за што получали?!
Усмехнулся Мишук. Промолчал. Не то обидно было, что огрубил его Никита, а то, что всю его жизнь словом одним перечеркнул. Вот и не погладишь уже! Сын был чужой. Нравный и гордый. И хотел большего, чем он, Мишук.
Глава 15
Тусклым золотом осени залиты поля. Леса в багреце и черлени. Холодно-звонкое небо над головой. И звенью дрожит и трепещет терпко-прохладный воздух, в коем призывно и ясно звучат рога и заливистые голоса хортов.
Серая щетинистая туша вепря метнулась из кустов под ноги коню. Александр на полном скаку ринул сулицею. Тонкое древко, словно зыблемая ветром трость, закачалось над мясистым горбом кабана. Зверь крутанул мордой, сунулся вперёд, пытаясь загнутыми клыками достать пах коня. Александр вовремя поднял скакуна на дыбы и, выпростав носки из стремян, обнажая короткий охотничий меч, почти свалился прямь матерого великана. Тот порскнул, хрюкнул, сгибая шею, но бело-рыжий любимый Князев хорт уже повис у него на боку. Александр, не позволяя зверю распороть брюхо хорту, пал на колено и изо всей силы вонзил меч снизу вверх меж передних ног обречённого вепря. Тот издрогнул, стал, и тёмно-алая кровь хлынула у него из пасти. Вепрь задрожал, оседая на задние ноги, ещё попытался, уже бессильный, ринуть на князя, едва не стряхнул вцепившихся в него псов и начал тяжело заваливать в смятые рыжие травы. В очи князю бросилось румяное лицо доезжачего и двух осочников, что мчали на расстилающихся, словно летящих, конях ему на помочь.
Александр встал, вырвал и отёр меч. Ему уже подводили коня. Кругом множились разгорячённые охотою, на горячих, храпящих конях, люди - бояре и челядь. Псари оттаскивали собак. Кабан ещё дёргался, поливая траву темнеющей кровью. Даже и теперь, поверженный, он всё ещё казался велик и грозен.
Александр легко, чуть-чуть гордясь собою, взмыл в седло, отёр невольный пот со лба, ясно оглядел сотоварищей. Вдали трубили рога, заливались псы, а по полю подскакивал к нему, махая шапкой, кто-то совсем чужой и ненужный в этой охоте… Верно, гонец? И князю на миг стало жаль прерванной ловитвы. Но гонец уже был близко, и, знаком велев подобрать добычу, князь, в окружении бояр, шагом поехал встречу ему.