Иван Калита
Шрифт:
– Слух есть, поход ладят… На Двину. Чёрный бор собирать будто. Заместо новогородцев!
– Поедешь?
– вскинулась и даже как-то прояснела голосом жена.
– Чево я там не видал!
– недовольно возразил Мишук. Помолчав, прибавил: - Не. Покос у меня. Да и опосле, хошь… Вас тута вон больно много!
– С севера жемчугу бы привёз!
– разочарованно протянула Катюха.
Мишук глянул. Жена с последних двоён сильно раздалась вширь, ходила враскачку, маленькая, не ходила уже, а колобком каталась по избе… «Отбыло твоё время, Катюха!
– подумал он без злобы и жалости.
– Ково нынче… Клуша-клушей. Только новгородцкого жемчугу тебе… Зады малым не подотрёт!»
Он по-прежнему любил её, любил её привычно-податливое тело в постели, но нынче всё чаще после любовных ласк подымалось в нём раздражение на жену, на её неряшество, детскую незаботность, на вечное недуманье о том, что может случиться наперёд. Пора бы и умнеть! Весь век в девках не пробегаешь!
– Наездилсе!
– сказал он, невольно переходя на полузабытый новогородский говор.
– Сам же повторяшь, што тятя у тя всюю жисть ездил!
– попеняла Катюха.
– Дак я у тяти один и вырос! Да и то чудом: Яшка, покойник, спас! Тут бы иной войны не было… - На недоуменные взгляды жены и Услюма (оба враз так и уставились на отца) Мишук, обтирая бороду и всовывая малому в рот кус хлебного мякиша, пояснил: - С Тверью! Ляксан Михалыч, слышь, ладит из Плескова к себе на стол… Тогды уж вси пойдём!
Поскрёб в горшке, доедая кашу. Запил квасом. Уставать стал нонече. Али ко грозе? Жарынь!
– Покос, покос!
– ворчала Катюха.
– Служишь, служишь, а чево выслужил? Дюжину ртов с одной деревни кормишь!
– Службой и живу!
– обиженно возразил Мишук.
– Все сыты покамест! Вона: холопов привёл!
– Холопи твои… Один там и вовсе, бают, нос задрал! Не деют ни лысого бесу! Никоторого тебе и покоса не будет!
Опешил Мишук, сперва не понял, подумалось грехом: так сболтнула. Но Катюха, твёрдо сев на лавку, глаза в глаза, ладом повторила злую весть, примолвив, что из деревни прислали, посельский Васюка Хромого приезжал, дак с им!
– Из двоих один, бают, работает, а второй, Офонька, блодит, не моё, грит, дело!
– Чего ж разом не сказала?
– взъярился Мишук.
– Чего молчала допрежь!
– А што, не поевши бы кинулси?
– возразила Катюха, и на сей раз, кажись, была права. Мишук уже стоял, затягивая пояс.
Прорычал:
– Я ему покажу, чьё то дело!
Выходя, уже с порога, повелел:
– Никишка пущай, коли сыщется, едет за мной не стряпая!
Мельком подумалось: худо, что не отдохнул, не выстоялся конь… Помедлить? Но уже и с тревогою взглядывалось на небо и безжизненно громоздящиеся в вышине словно выцветшие облака - а ну как ежели дождь? В покос ить и своих молодцов не созовёшь! Кажен косит ежели не на себя, дак на боярина. Протасию, ему сколь ни буди косцов, всё мало, при таких-то стадах коневых! Одно спасение нынче - эти холопы, приведённые из Осечны… Ну, ежели, и они подвели! Всё ещё не совсем верил Катюхе, не хотелось верить. Мало ли и сбрешут чего!
Выезжая из улиц, Мишук мимоходом приметил две новые клети, срубленные днями. Москва расстраивалась на глазах. Все новые амбары, хоромы, избы прибавлялись по-за Неглименью, множились кузни, шорные, валяльные, седельные, щитные мастерские… Минуя ремесленное окологородье, он невольно придержал дыхание - такой кислой вонью несло от кожевен. Но вот начались огороды, пыльные сады, и уже пахнул, освежив лицо и разом наполнив грудь, вольный дух полей. Вот и первая берёзовая роща. Конь пошёл резвее, начались перелески, рощи. Однако жарко было и тут. Парило! И Мишук, изредка взглядывая в небо, на неживые сизые громады, утонувшие в жарком мареве клонящегося долу дня, погонял и погонял коня. За Сходней пришлось спешиться, покормить и напоить взмокшего Гнедого. Заночевал Мишук уже в Красном и, едва вздремнув, ещё в потемнях, уже снова был в седле.
Солнце пробрызнуло жарким золотом, всклубив речные истринские туманы, и уже высоконько встало над лесом, и уже ушли последние пятна ночной сыри из-под дерев, когда наконец показались знакомые угодья. Конь был добрый у Мишука! Зимой возы с сеном отсюдова до Москвы преже полутора дней и не доправишь!
Подъезжая, он привстал в стременах и закусил губу. Там, где Мишук ждал увидеть островерхие сметанные копны (новое слово «стоги» ещё не укрепилось на Москве), лежали только безобразные кучи свезённого сена, и - никого! Зверея, он подскакал к летовке, швырком откинул дверь. Оба холопа сидели за столом, хлебали ложками квас из самодельной долблёной тарели. Завидя гневного хозяина, утопили ложки, и первый, бледнея, торопливо промолвил:
– Я один не помечу, хозяин, мне-ко одному-то немочно…
– А я не желаю тута боле вершить!
– перебил его второй.
– Я медник, за меня выкуп должны дава…
Не поспел докончить. Мишук, вложив в удар всю силу скопившегося гнева, ринул кулаком прямо в наглые рыжие глаза. Холоп, слетев с лавки, шлёпнулся о стену, вскочил и кинулся на Мишука. Свернули стол. Бурый квас с зелёными перьями лука потёк по полу. Мишук сгрёб холопа в охапку и ринул в дверь, но и сам, не устояв, выкатил следом. Второй холоп выскочил из дверей летовки с кичигой в руках, ещё сам толком не понимая, к кому пристать. Мишук, мгновенно пожалев, что не дождал и не взял сына, вырвал кичигу у него из рук и, собрав в удар все и последние силы, огрел противника по голове. Кичига с треском переломилась. Медник пал под крыльцо. Мишук бешено глянул на второго - тот прянул в сторону. И тогда Мишук принялся обломком кичиги избивать вставшего на четвереньки противника. Тот уже не лез в драку, только прикрывал голову и лицо, бормоча что-то о правах и обельной грамоте.
– Права?
– с хрипом выдохнул Мишук, приодержавшись (обельной грамоты на холопов у него, и верно, не было).
– Я тя на рати ял!
– прорычал Мишук.
– На рати ял!
– повторил он и, почти в визг: - Зарублю суку!
Взяв за ворот медника, он ударил его о стену и - прямо в лицо, в хлещущую кровь, в даве наглые, а теперь испуганные глаза… И бил уже лежавшего на земле, пинал сапогами, в беспамятстве повторяя:
– На рати, на рати ял!
Задышавшись, остоялся, и уже вовсе мелькнула мысль о ноже, рука сама стала шарить по поясу.
– Хозяин!
– судорожно крикнул второй, остудив горячую Мишукову голову.
Подтянув медника к колодцу, Мишук черпнул и вылил полведра на избитого. Пнув, приказал:
– Вставай, падина!
Тот, закачавшись, поднялся на ноги.
– Лезай!
– велел Мишук, подогнав холопа к начатому стогу. Тот полез на стог и упал. Мишук, натужась, сам закинул его на сено.
– Топчи!
В две рогули стали подавать. Избитый медник плясал на стогу, утирая кровь с разбитого лица, нелепо взмахивая руками, но клал, кажется, толково, верно, работать-то умел.
К пабедью довершили первый стог. Подтащили сена и принялись за второй. Уже в багряных лучах снизившегося солнца, подоткнув обе копны порицами, пошли домой. Потянуло сырью, сено к ночи вбирало влагу. Ночью копны не вершат… У Мишука с отвычной работы дрожали ноги, руки тряслись. Ужинали молча.
– Ну, - угрюмо пообещал он, - хватит ночью дождём - убью!
Спать полегли вповалку, все трое в одном углу. Засыпая, Мишук сунул нож под себя. Подумал: прирежет во сне! Ну, так и нать старому дурню!