Иван Калита
Шрифт:
Смеркалось. Уже угасли последние потоки расплавленного дневного светила, уже мохнатые руки туманов поднялись из болот и глухо вдалеке ухнул филин, а он всё бежал и шёл, шатаясь от горя и усталости, и снова бежал, неведомо куда и зачем.
Наконец сами ноги привели его на высоту, на сухую горушку, и тут, упав в жёсткий брусничник и белый мох, он затрясся, исходя звучными в ночной тишине одинокими рыданиями. Неведомо почему, безотчётно, русич, даже и так вот, чтобы упасть и завыть от горя, выберет место высокое, «красное», место из тех, которые исстари зовут «ярами» - в честь древнего славянского бога-солнца, Ярилы, выберет высоту и выйдет на высоту. Не память ли то о гористой прародине далёких пращуров, с которой разойдясь широким разливом по равнинам Руси, всё равно выбирали русичи для поклонения солнцу (и выбирали, и насыпали сами!) высокие крутые горушки, где и водили хороводы в Ярилину честь? И позже хороводы водили всегда на «горках», и любовь к высоте осталась, хотя и в том, что церкви божии ставили на местах высоких, «красных», на холмах и крутоярах великих русских рек. Да и селились на высоте, предпочитая ходить вниз, к реке, за водою, лишь бы оку была открыта неоглядная ширь земли и небес.
На таком вот пригорке, с коего, верно, открывалась днём замкнутая чередою лесов уединённая долина, а теперь лишь сквозистая тьма облегала окрест, и лежал Варфоломей, затихая в рыданиях, лежал и думал, успокаиваясь понемногу и начиная смутно понимать, что потеряно далеко не все, что измена брата ещё ничего не изменила в его, Варфоломеевой, судьбе, и от мыслей о Стефане он, невестимо, перешёл к тому, чей великий пример всегда и во всём предстоит мысленным очам христианина.
Иисус ведь был, хотя и сын божий, в земном бытии своём такой же, как и все, человек. И, как человек, сомневался в назначении своём, страдал, мучался (и молил даже: «Да минет меня чаша сия!» - в последнюю ночь). Что же, значит, и всякий смертный может повторить путь Спасителя от начала и до крестного конца? Может и, значит, должен? И вот зачем и почему Христос и вочеловечился, родился, страдал, молил и погиб на кресте! И поэтому - можно! Он даже приподнял голову, ослеплённый вспыхнувшею мыслью, безотчётно вперяясь в окрестный мрак. Можно и должно! Быть равным Христу - это не гордыня, а требование божие! Быть равным Господу! В трудах, в скорбях (не в чудесах, конечно! То уже была бы гордыня!), в повторении, вечном, как таинство святого причастия, в вечном повторении крестного пути!
Теперь он увидел и широту ночного окоёма, и игольчатую бахрому лесов на закатной, охристо-жёлтой полосе и поразился тому, как близко увиденное сейчас к тому, что не пораз снилось ему ночами. Вот в такой же лесной пустыне, на таком же холме! И пусть Стефан… только поможет ему… Пусть он будет для него, Варфоломея, словно Иоанн Предтеча. А Нюшу он полюбит. Должен полюбить, раз её любит Стефан. Она ведь не виновата ни в чём!
Снова прокричало в отдалении. Сизые руки туманов тянулись уже к вершинам елей, и бледно-жёлтое мертвенное сияние осеребрило вершины. Всходила луна.
Глава 13
– Отец, мы разбиты на Двине! Надо посылать новую рать!
Семён, с трудом отыскавший родителя, закашлял от дыма. Он пробежал повалушу и вышние горницы, заглянул и в нижние клети княжеских хором, прошал братьев, мачеху, но и она не знала, пока кто-то из слуг не сказал ему, что князь Иван Данилыч поизволили пройти в чёрную, откуда топят печи, и ныне сидит там. Калита действительно сидел здесь, в прокопчённой дочерна задней клети, куда выходили устья печей спальных и гостевых горниц и где сейчас густо клубился серый дым и багрово отблёскивали языки огня, выплёскивавшие из кирпичного жерла муравленой лежанки княжой палаты. Сидел сгорбясь, под шевелящимся пологом сизого дыма, в холщовом некрашеном азяме, даже не на скамье, а на простом сосновом чураке, и смотрел в огонь. Склонив голову, он косо, снизу вверх, поглядел на Семена. В отсветах огня лицо его казалось очень старым, но в глазах от пробегающего пламени словно бы шевелилось, то пряталось, изредка выныривая наружу, лукаво-усмешливое. Чем-то сейчас отец напоминал юрода, и Семён поперхнулся, замолк, борясь с дымным удушьем.
– Знаю. Уже два дня знаю об этом, сын, - чуть помедлив, отмолвил Иван.
– Садись! Стоем стоять - дым-от очи выест! Вон скамья.
Он опять помедлил, снова устремив очи к печному пламени.
– Даве гонец примчал. Да без грамоты. Я и не похотел тебе баяти.
– Грамота пришла.
– Что пишут?
– Пишут, что никакого бора не собрали, новгородская рать подошла, отбиты и разбиты. Теперь ворочают домовь, «посрамлены и ранены».
– Посрамлены и ранены… - словно в забытьи повторил Иван.
– Посрамлены!
– Ты, батя, оттого здеся?
– заботно спросил Семён.
Иван глянул на сына, усмехнулся; молча, отрицая, покачал головой.
Холоп вошёл с дровами. Опасливо глянул на князя и на княжича в шитом травами белошёлковом сарафане сверх голубого домашнего зипуна, на его булгарские, цветной кожи, сапоги. Споро подбросил дрова в печь. Вышел, плотнее притворив двери. Иван проводил холопа глазами. Когда закрылась дверь, возразил:
– Любо мне тут! Зри: живой огонь. И дым и горечь дымная - испод!
Семён возвёл было брови, не понимая.
– У каждого дела есть свой испод, - пояснил отец.
– Там, в горнице, изразчатая печь, тепло и благая воня, воздушная легота. Здесь - безумство огня и горечь дымная. Можно сидеть там и не ведать сего чёрного покоя, можно и отсюда зрети, не чая инова жилья! Но убери сей огнь, станет ли там тепло? И, напротив, не для того ли горнего тепла огнь сей возжигают? Похотети здесь чистоты воздушныя - загасити огнь, и хлад обнимет не токмо те вышние горницы, но и сию дымную клеть ознобит! Так и всё в жизни переплетено и завязано и ко взаимной пользе живёт, хотя бы и казалось инако! Не будем посылать новой рати на Двину. И на Новгород не пойдём. Ежели новогородцы паки разобьют московитов, боюсь, мы с тобою потеряем столько, что и всем серебром закамским нам того не окупити станет, сын! Ныне приходит сказать, что владыка Василий умнее меня.
Семён, только что кипевший воинским пылом, глядел на отца, остывая, но всё ещё не веря, что родитель прав.
– Не веришь?
– словно читая в мыслях, вопросил Иван. Холоп снова вошёл с дровами. Калита, паки переждав, уже в лёгком нетерпении, когда тот наложит печи, продолжил:
– В этой рати моя вина. Поспешил. И ты запомни отцову беду, Семён. Никогда не спеши с Новгородом!
Он понурил плечи, поник, глядя в огонь.
– Так блазнит при жизни своей всё измысленное свершить! Вот и спешишь. А неможно. Да и пред Богом нельзя, наверное… Грешно! Ты, Сёмушка, - он поднял глаза на сына, и что-то молящее, жалобное, так что у Семена защипало глаза, прозвучало вдруг в отцовом голосе, - ты, при смерти моей, дела моего не покинь!
Княжич круто согнул выю, пряча глаза, отмолвил глухо:
– Не покину, батя. Клянусь!
– Верю. Верую!
– с тихою силой отозвался Калита.
– Ваня… робок. Андрей… Нет того и в Андрее. На тебя, одного! Вся земля… Весь язык… Русь… Альбо уж не нать было нам спорить с Тверью!
– Что ты, батя?!
– почти выкрикнул Семён.
– Александра зовут в Орду. С честью зовут. Я вызнал. Боюсь… Узбек…
– Великое княжение?
– с трепетом вопросил Семён.
– Да.
Вновь раздались тяжёлые шаги холопа.
– Пойдём в казну, здесь не дадут поговорить!
– сказал, подымаясь, Калита.
Вышли. Переходами, вдоль сеней, потом мимо книжарни, спустились узкою лестницею под повалушу, мимо сторожи, почтительно расступившейся перед своим господином, вниз, ещё раз вниз, во мрак и погребной холод, отмыкая тяжкие створы дверей.
Здесь, в хранилище государевой казны, было тихо. Сюда не дерзал заходить никто, кроме старшего дьяка, казначея и самого великого князя. Калита любил уединяться в своём казнохранилище и думать, перебирая сокровища, не такие уж и обильные, ибо многое - слишком многое!
– долго не задерживалось тут, а уходило всё туда, туда и туда, в Орду, к хану Узбеку. Власть стоила денег, а он собирал для себя не богатства - власть. И за неё платил. Столь щедро, что арабы действительно полагали за верное, что в Руссии, у великого коназа урусутского, имеются серебряные рудники.