Иван Калита
Шрифт:
И началась долгая пря, в коей хороводом проходили Москва, Литва и Орда и где решалось и так и другояк и всяко оказывало одно: надо годить, ждать, глядеть, как оно повернёт. А пока безусловно и дружно помогать князю Александру.
Смеркло. Внесли свечи. Уже многажды, вновь и вновь, наполнялись кувшины с квасом и хмельным мёдом, и уже бояре, устав спорить, сникли, почуяв, что пора им и по домам. На дворе всё так же мело, всё так же выл ветер в дымниках, и уже совсем непроглядной чернотою гляделся размытый и смятый метелью простор Великой с чуть брезжившими вдали, по-за стенами, светлыми окошками псковских хором. Фёдор, выходя, рек:
– Пождем-ко Орды! До писанного на грамоту далеко! Хан и другояко порешить может!
– Худого б не створило ищо!
– жёстко примолвил Александр Морхинин.
– Тяжка Орда, а и с Литвою беда! Не отдаём ли мы Русь Гедимину?
– Ладно, братцы!
– устало заключил Иван, усаживаясь в седло.
– Я вам, как на духу, а дале - никому!
– Вестимо!
– отозвался Андрей, вышедший проводить приятелей.
Одного не сказал Иван Акинфов соратникам: что у него самого два дня назад побывал на дворе тайный посол Ивана Калиты. И другого не сказал, хотя ждал вопроса: примет ли их всех князь Иван и даст ли места в думе княжой?
– что да, примет! И на почётные места! Но не спросили, и сам не возмог сказать. Как оно ещё ся решит в Орде!
Глава 11
Жарынь! В улицах Москвы клубами горячая пыль. Парит. Дождя б и не нать, покос, а так охота на эту едкую, пропахшую дерьмом, гнилью, людским и конским потом серую мгу, запорошившую дома, заборы и листву дерев, весёлого звонкого дождика! Пусть грязь, да воздохнуть полною грудью свежий, лесной дух из Заречья, увидеть промытые синью небеса, мокрые крыши в резных опушках, упруго трепещущие ветви яблонь и озорные глаза молодок, что, завернув подолы на головы, со звонким смехом бегут укрываться под навесы торговых рядов…
На порядком обмелевшей Москве стук вальков, бабы выколачивают портна. Вдали гомонит торг. Где-то бухают увесистые удары: загоняют новые сваи под причал. На въезде в улицу едва разминувши с мужицким, нелепо застрявшим поперёк возом, Мишук рысью проминовал высокие частоколы сябров, кожевника и шерстобита, и у своих хором тяжело спешился, обрасывая росинки пота с чела и бороды, повёл плечьми, чуя, как горячо налипла на спине волглая рубаха, пихнул заскрипевшие створы ворот, завёл коня. Средний сын, Услюм, выбежал, подхватил повод.
– Никишка где?
– недовольно обронил Мишук.
Старший нынче начал загуливать непутём. То приятели, то беседа, уже и девок высматривает, молокосос! А у дела возьмись, и нет! Отец… Ну, отец в ево годы тоже был не промах… А всё ж Москва не Переслав, тут и разбойного народу довольно - попадёт в иную ватагу… Надо приучать к службе молодца! Сыну Мишук уготовал свою судьбу: служить на дворе великого боярина Протасия, при Василье Протасьиче, в молодших. Сам с того начинал. Да о сю пору жалел молодца, всё давал погулять, потешиться. А ныне… Он поглядел, как Услюм старательно заводит коня к коновязям и, пригнувшись, полез в полутьму домовой клети.
Катюха едва глянула от печи. Явно чегось не так у неё, опять какая поруха в обрядне, пото и небрежничает! Дети загомонили разом. В избе от мух и жары было не продохнуть. Трёхлетняя дочурка вывернулась сбоку. Мишук походя торнул её за вихрастую головёнку, и она тотчас побежала хвастать перед братишкой:
– А батя меня потрогал за волосы!
Младшие, двойняки, паренёк с девочкой, ползали по полу, и тут тоже оба покатили под ноги отцу. Подняв паренька, Мишук сморщил нос:
– Обмыла бы хошь!
– недовольно крякнул он.
– Я всё про всё одна! Хоть разорвись! На естолько ртов, да скотина, да кони! Никита бегат непутём! Ково тута обмывать, не знашь присести за полный день… - визгливо, переходя в крик, завела Катюха, и пошла, и пошла… Мишук только махнул рукой. При тётке Просе всё жалилась, что та ей век заедает, а померла Просинья - и рук ни до чего не найдёт!
– Девку бы взяла хошь какую… - не удержал он всё же укора.
– Найдёшь тута девок, на Москве… Однова и гляди за ней!
– остывая, пробормотала Катерина. Быстро подхватив малого, обтёрла ему мокрой тряпкой ноги и рожицу, от чего тот тотчас залился в рёв.
Ополоснув руки и шею, Мишук крепко провёл грубым рушником; не столь от тёплой воды, сколь от льняного рушника почуяв прохладу, вздохнул, перекрестил лоб и развалисто сел за стол. Катюха стала швырять из печи горшки, и уже маленькая Ксюша лезла ему на колени, а Сашок отпихивал её, стараясь уместиться к отцу сам. Семеро по лавкам! Тут и не семеро, девять уже! Молодшие, парень с девкой, ещё катаются по полу, а старшую дочь, гляди, скоро нать будет и замуж: двенадцатый год девке пошёл!
Услюм зашёл в избу, пристроился с краю стола.
– Никита где?
– спросил Мишук.
– А где-та шастат!
– живо отозвалась Катюха.
– Шастат… Не евши, не пивши… Ты мать, должна знатье иметь, где сын-та!
– А ты отец!
– споро возразила Катюха и опять зачастила: - Уж такой лоб, где мне одной…
– Ну буде, буде!
– оборвал Мишук. Придвинув глиняную мису - от огненных щей валил сытный пар, - он крупно отрезал ломоть хлеба, посолил. Ел молча, изредка срыгивая, вполуха выслушивая таратористую речь жены. Пахло потом, кожей, нечистыми детьми. От пойла, приготовленного поросёнку, несло кислятиной.
– Хоша отволоки окошка-та!
– вымолвил он, отваливая от щей.
– Мух налетит!
– Мух у тя в избе поболе, чем на улице!
Услюм кинулся отодвигать дощатые заволоки узеньких окошек. Молчалив и исполнителен. Работник растёт. Меньшой, Селька (Селянином назвали), тот заботил. Оногды скажешь - будто и не слышит! Ну, може, вырастет, станет книгочий, яко дядя Грикша, по тому делу пойдёт… Да Никита, Никишка, вот от кого днесь голова болит! Со старшим спасу нету уже и теперь. Придвигая горшок с чёрной кашей, Мишук проронил: