Иван Калита
Шрифт:
Длится пир. Не смолкают веселье и клики. Изрядно захмелели гости. Уже и княгини удалились к себе на покой. А всё ещё звучат здравицы, летают с блюдами и кувшинами взопревшие слуги, льются вина и мёд, и музыка звучит не смолкая. Назавтра - отъезд.
«Ладо мой милый! Хороший мой! Нравный! Гордый мой сокол! Спишь? Спи! Спи, милый. И я посплю рядом с тобою. Быть может, последний раз? Чур меня, чур! Что я! Воротишь домой, ладо, и Федю привезёшь с собою. Не нать мне ни княженья великого, ни персидской парчи, ни лалов, ни яхонтов дорогих! Вороти, Господи, ладу милого и любимого моего сына! Боле ни о чём не прошу! Дрёма долит, а и заснуть некак! Только глазоньки соткну - словно уже и нет никого со мною! Да нет, вот он, вот, рядом… Устал на пиру. Захмелел. Спит. Спи, ладо! Спи, милый! До зари, до пути, до Орды… И я засну рядом с тобой, князь мой светлый! Пережили мы все, десять летов скитались на чужбине. Даст Бог, переживём и эту беду!»
Солнечные брызги дробятся на синей воде. Ветер шумит в листве, холодит лицо. Весь Кашин, почитай, вышел к пристаням, провожать своего князя.
Досюда, до устья Кашинки, доплыли по тихой воде. А тут, пока стояли службу у святого Спаса, разыгралась погода немалая. Встал ветр со встречной, ордынской, стороны, едва не опруживало лодьи. Порешили всё же не ждать. Епископ с игуменами тверских монастырей, попами и причтом, в парчовом великолепии торжественных одежд, с иконами и хоругвями, выстроились на берегу. Уже не пораз перецелованы все дети, а снова и снова лезут к отцу, обнимают, хватают за бороду, мокрыми ротиками стараются поцеловать в губы. Уже и Настасья, сияющая, вся в росе прощальных слез, разомкнула прощальные объятия, и Василий, обняв и по-мужски крепко трижды поцеловав брата, отступил в сторону. (Мать осталась в Твери, и хорошо, что никто не видел её тотчас после разлуки, на высоте, в стрельнице княжого терема, одиноко оплакивающую горькими безнадёжными слезами уходящий по Волге караван.)
– Долгие проводы - лишние слёзы!
– весело произносит князь, ступая на зыбкие сходни, уводящие его в небытие. И уже некому удержать, некому возопить: «Не езди!» И только ветр, чуя горечь далёкого пути, ярится, и свищет, и рвёт пену с кипящей воды, и не пускает, и держит княжеские насады.
«Не езди!
– поёт ордынский ветер, сгибая высокие дерева.
– Не езди, князь! Зло ожидает тебя в земле незнаемой!»
Но не слушают ветра. Мощно вспенивают воду гребцы. Ярится ветр. Вновь и вновь пихает, и бьёт насад княжеский, и гонит его встречь воды, в противную, в тверскую, сторону: «Не езди!» Но упорны гребцы, и упорен князь, идущий навстречу судьбе. И смиряется ветр. Медленно, толчками, уходит и уходит княжой насад в далёкие дали, в дикие степи, в ничто.
Глава 31
Кончался сентябрь. Осень нагоняла лодьи. Оранжевое пестроцветье берегов и холодный, с запахом горечи вянущих трав ветер, долгими сизыми языками вспарывающий густую синюю воду, треплющий паруса и кренящий княжеские насады. Ветер! Скажи хоть ты, о чём думает человек, плывущий на смерть? Но ветер воет неразличимо, а человек вовсе и не думает о смерти! Даже и зная - не знает, не верит до последнего часу. Кабы верил и знал - многое стало бы иначе, а иное содеялось бы даже и невозможным на нашей земле!
Сарай открывается нежданно. Город-торг, большой, шумный, грязный и величественный - величием хищной силы, величием заносчивой власти. Город без стен и даже без путной охраны. Город, гордо не знающий, не ведающий ещё, что его нужно от кого-нибудь охранять… Почто не теперь нагрянули на тебя удалые новогородские ушкуйники?!
Князя встречают, и первое - крепкое объятие сына. «Федя! Жив! Цел! Ну? Как тут?» - «Плохо. Потом!» Они едут бок о бок, и лицо сына, обожжённое солнцем и ветром, кажет очень взрослым, куда более его семнадцати мальчишечьих лет.
– Не в пору, отец! Пождать бы!
– Звали!
– Знаю.
– Баба Анна остерегала.
Фёдор взглядывает на отца без улыбки, строго, и тотчас потупляет взор. На нём простая холщовая чуга поверх голубого зипуна, припорошённая пылью, заляпанная по полам брызгами унавоженной грязи из-под копыт. Руки твёрдо и ловко держат удила отделанного чеканным серебром оголовья. Ноги в востроносых сафьяновых сапогах уверенно стоят в стременах. В Орде выучился сидеть на коне так, что и позавидовать мочно.
– Баяли, Узбек воротит нам великое княжение!
– уже с промельком сомнения замечает отец. Фёдор молчит, отвечает спустя время и невпопад:
– Данилыч, слышно, детей присылает в Орду. Днями будут. Все трое.
– Не верит успеху?
– спрашивает Александр. Ему очень нелюбо расставаться с надеждами на счастливый исход его нынешнего приезда к хану.
– Пожалуй, наоборот: слишком верит!
– отвечает, помедлив, Фёдор.
– Не то бы остерёгся, поди!
И не столько от слов, сколько от голоса сына Александру становится жутко.
Их настигает дружина, своя и ордынская. Чавкают, глухо топочут десятки копыт. Тянутся плетни, мазанки, избы, глиняные заборы голубых и синих, в пёстрой глазури, дворцов ордынских вельмож. Они сворачивают, снова сворачивают. Вот наконец рубленые невысокие хоромы с крохотной бревенчатой церковкой под чешуйчатой, из дубовой драни, кровлей - тверское подворье. Князя ждут истопленная баня, обед и ханский пристав, вызывающий Александра через два дня на приём к Узбеку.
Вечером, оставшись впятером - отец, сын и трое самых доверенных бояринов, - они обсуждают дела. Дела, прямо сказать, невесёлые. И всё как-то загадочно. Никто из ордынцев толком ничего не бает. Похоже, всё изменилось с последнего наезда Калиты.
– Ране бы тебе приехать, княже!
– сетует старик Никанор.
– Али уж переждать…
– Я то же рек!
– отрывисто говорит Фёдор.
– Даже коли б и со мною что… - он запинается, багрово краснеет под загаром, отводит глаза. Сердито заканчивает: - Всеволод не дитя. Да и прочие…
Бояра супят брови. Грех молвить такое при «самом», а княжич-то прав! Александр спорит, перечисляет знакомых ордынцев. Он привёз подарки - ловчих соколов, сукна, жемчуг, меха, серебро. Он не хочет сдаваться так вот, вдруг и сразу! И бояра кивают послушно: может быть, и передолим, может, и станет по-нашему… Им тоже не хочется верить в роковой исход.
И начинается долгая, ежеден без перерыву, как назвал её сам Александр, мышиная возня. Князь сам объезжает верхом вельмож ордынских, дарит, улещает, упрашивает.
Узбек принял Александра также загадочно. Не гневал и не корил ничем, но вроде бы глядел на него из дали дальней, с чужого уходящего берега. И эта остраненность пугала паче царского гнева или державных укоризн. О роковой грамоте, выкраденной у него Акинфичем, Александр, на горе себе, так и не узнал до последнего часу. Привезённые с собою сокровища таяли безо всякого толку. А вельможи всё так же говорили наразно, пугая и томя надеждами. Днём толстый краснорожий татарин, качая головой и прицокивая, любуется подарками тверского великого князя, пьёт русский мёд, обсасывает жирные пальцы и, закатывая глаза, говорит, мешая русские и татарские слова: