Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
Обратная дорога всегда короче. Пока ехал, слова старого Матвея голову не покидали. И прежде замечал, что холодеет к нему отец. Не иначе, Софьино влияние сказывается.
Крымчаки, как саранча ненасытная, промчались по западному окоёму, Десну перевалили, Чернигов и Гомель пограбили и, переправившись через Сож, ушли в земли Литовского княжества, оставляя после себя дым пожарищ.
Ушли татары, а пожары продолжались. Горела и Москва в суше великой.
Сгорели подворья Андрея Меньшого, огонь сожрал и хоромы Андрея Большого.
Доселе Бочюка таких пожаров не видывал. Ежели степь горела в суховей, так ветер уносил огонь, а тут бревенчатые строения пламя лизало весело.
Москвичи на огонь кидались дружно, все выходили, даже великие князья брёвна растаскивали, жар сбивали.
А едва с пожарами справлялись, как тут же стучали топоры, везли кругляк из лесов, ставили хоромы заново.
Всё лето великие князья ханского посла не принимали. Боярин Патрикеев говаривал Бочюке:
– Недосуг, вишь, полыхает!
Только осенью повели посла в Кремль во дворец великокняжеский.
Бочюка всё удивлялся, идя по коридорам в палату, где расселись по лавкам бородатые бояре. На помосте восседали Иван Третий и сын его Иван Молодой.
С ханским послом разговор в Думе был короткий. Государь через переводчика, дьяка Василия Далматова, Бочюку выслушал, за приглашение посетить Орду поблагодарил, однако выплачивать дань отказался, заявив:
– Казна наша скудна. Обедняла земля Московская…
И сызнова предстояла Бочюке дорога. Заторопился он, хотелось до морозов и снегов из Урусии выбраться…
Едва кибитки потянулись дорогой на Серпухов, а табунщики погнали изрядно поредевший косяк коней, как из Золотой Орды выехал новый посол Ахмата с грозным предписанием, чтобы в Москве не медлили с выплатой дани. Если же великие князья не пожелают выход возить, то хан к тому силой принудит.
Грозный ярлык. В прежние лета при получении такого предписания дрожь пробирала великих князей, и они спешили в степь на поклон к повелителю. Даже такие, как Александр Невский, бивший шведов и немцев, торопился к Бату-хану, или Даниил Галицкий, заявлявший, что злее зла честь ордынская, и тот спешил в Сарай.
Везли русские князья дары обильные, и не одному хану, но и жёнам его, и царевичам, и иным вельможам, какие на хана влияли.
Посылая такой ярлык, Ахмат был уверен, что великие князья московские дрогнут и поторопятся в Сарай. Если не сам государь Иван, то пошлёт сына своего Ивана Молодого. Или, наконец, отправит в Орду кого-то из своих князей.
А накануне, перед тем как вручить послу этот грозный ярлык, Ахмат созвал своих вельмож, мурз, темников и спросил:
– Все ли готовы к походу на Урусию? Вельможи склонились в поклоне:
– Аллах всемогущ! От времён великих Чингиса и Батыя мир повиновался законам Ясы [37] . И только ныне урусы посмели его нарушить.
– Мы поставим их на колени! Подай знак, великий хан, и именем Аллаха мы приведём урусов к повиновению…
Новый посол хана Ахмата не кибиткой добирался до Москвы, верхом, и с ним оружные воины с запасными конями.
Через Дикое поле перебрались - морозы землю и траву прихватили, мучным налётом посеребрили.
Молчалив посол, со строгим наказом спешит. Велел Ахмат урусов к покорности вернуть.
37
Яса - сборник монгольского обычного права, составленный, по преданию, Чингисханом в начале XIII в.
Небо холодное, всё в звёздах.
Зябко Саньке. Из дворцовых покоев вышел, вроде не холодно, а пока в седло садился, дрожь пробрала. Под короткополый тулупчик забралась и шебуршит, роется в рубахе.
Поднял Санька голову - будто россыпь в небе. То все души покойников. Где-то там отец Александра и родственники. У каждого своя звезда. Уйдёт Санька на тот свет, появится и его светлячок мерцающий.
У ворот Фроловской башни караульные развели костёр, руки греют, сказками друг друга потешают.
На Саньку внимания не обратили. Что им Санька, ратник полка дворянского!
Позванивая удилами, конь шёл широким шагом, вскидывая головой. Александр о князе Иване подумал. Видел намедни, чем-то он озабочен. По всему, несладко ему живётся.
Миновав Лубянку, Санька свернул на Кузнецкий мост. Москва ночная, тёмная, рогатками огородилась. Собаки пребрехиваются. Редко в каком домишке плошка светит. Даже в окнах боярских хором не блеснёт огонёк свечи…
К своему домишку подъехал, Настёна его дожидалась. Ворота отворила, коня приняла. Пока Александр в комнате раздевался, на конюшне управилась, корм коню задала.
Отогрелся Санька, горячих щей похлебал, на душе потеплело. Подумал, нет у молодого князя того, чем его, Александра, Бог наделил.
– Власть не всегда сладкая, иногда полынная!
Возвращался Иван Молодой, миновал село Воробьёво. На взгорке стояло огороженное высоким тыном княжеское подворье с бревенчатым дворцом, тесовыми крылечками, слюдяными оконцами и резными наличниками.
В детские годы, летом, Иван с матерью не раз отдыхали здесь. Вблизи села охотничьи гоны добрые, леса сосновые и берёзовые. Чуть в стороне озеро, карасями богатое. Раз невод затянут - полный куль…
Под теми впечатлениями в Кремль въехал. Санька принял повод, сказал:
– Ох, княже, и говорить остерегаюсь. Иван поднял брови, а Санька продолжил:
– Гневен государь. От ключницы известно ему стало, Глафира к тебе, великому князю, повадилась…
В обед, едва Иван Молодой из трапезной вышел, государь спросил его:
– Верно сказывают?
Покраснел Иван, а государь промолвил:
– Жениться надобно, род продолжить. По себе сужу. Дед твой, великий князь Василий, лучше нас то понимал, хотя и слеп был… Мне едва за десять перевалило, как обручили с Марией Тверской… И счастливы были, сам небось видел. Никогда никого за то не попрекнул. А Глафиру в Коломну отправим…