Иван — я, Федоровы — мы

В жаркий июльский день 1942 года по донской, пепельной от полыни степи, часто останавливаясь на разъездах, медленно двигался воинский эшелон с истребителями танков, разведчиками и саперами еще малоизвестной тогда сологубовской дивизии. Паровоз с трудом тащил красные солдатские

В истребительно-противотанковом подразделении капитана Богдановича никто еще не знал, что придется участвовать в Сталинградской битве. Никто не предполагал, что «сорокапятки» — пушчонки малого калибра — и противотанковые ружья остановят немецкие бронированные корпуса 6-й армии Паулюса, которые сейчас катились по раздольным донским степям, прорвав нашу оборону на широком фронте. На соединение с Паулюсом, повернув с Кавказского направления, спешила 4-я танковая армия Гота. Именно поэтому в одну из ночей подразделение капитана Богдановича в составе дивизии Сологуба погрузили в эшелоны, и лишь за Поворином, откуда пошла однопутка на Сталинград, они догадались, куда едут…

На первом перегоне от Поворина поезд нагнали легковые машины; двигаясь параллельно железнодорожному пути, они то обгоняли эшелон, то отставали. Бойцы батареи лейтенанта Дымова у раздвинутой настежь двери теплушки свесились за перекладину и, показывая кукиш машинам, кричали: «Накось, догони!» Задавал всему тон сам лейтенант. Он вылез за перекладину, держась за нее рукой, подставил грудь горячему тугому ветру с запахами прокаленных трав и смолистых шпал и размахивал пилоткой: «Эй, машинист! Поддай пару!» Ему вторили хором бойцы и громче всех звонкоголосый запевала, наводчик противотанкового орудия Иван Берест, курчавый, цыганистый парень. Уж на что степенный, самый старший по годам, великан Черношейкин и тот не выдержал, поднялся с нар, где, покуривая, сидел складным ножиком, и теперь высился над всеми, худой, горбоносый, с усами, торчащими метелочками.

Машинам все труднее было лавировать между чернеющими вдоль пути воронками от бомб, и они отстали. А бойцы, входя в еще больший азарт, чуть не вываливались из вагона. И тут лейтенант Дымов спохватился… ведь он не только командир, но к тому же сегодня и дежурный по части! Отойдя в глубь вагона, он одернул гимастерку, прикрикнул на бойцов: «Прекратить!»

Лейтенант был очень молод. Когда запылала в огне войны родная Смоленщина, в горячке военкоматовских дел ему, рослому парнишке, удалось прибавить себе два года. Военным врачом в призывной комиссии была его мать, которая, зная упорный характер сына — сама воспитала таким, закрыла на это глаза. После сокращенного курса Ленинградского артучилища, где на окопных работах его ранило, он прибыл в Сибирь, командовал взводом; перед самой отправкой на фронт командира противотанковой батареи перевели в другую часть, и лейтенант временно стал исполнять обязанности комбата. Как ни старался он выглядеть бывалым военным, все обнаруживало в нем только что испеченного командира: и самодельная портупея через плечо, и прикрепленные нитками к петлицам, вырезанные из жести кубики, и главное не скроешь семнадцати лет, когда вместо усов лишь белесый пушок, а из-под сдвинутой набок пилотки топорщится крылышками русая прядь.

Показался разъезд. Паровоз дал протяжный гудок, но семафор по ту сторону разъезда оставался закрытым, и поезд стал замедлять ход. Перекатисто звякнули буфера.

Не дождавшись остановки, лейтенант выпрыгнул из теплушки и пробежал несколько метров по хрустящему шлаку. Разъезд был глухой — два пути с одинокой будкой, а вокруг ровная однообразная степь.

Дымов смахнул крошки шлака с начищенных до блеска сапог, поправил портупею, которой очень гордился, выменяв ее за полбуханки хлеба, сделал строгое лицо, для солидности прижав подбородок к груди, и зашагал вдоль эшелона. Со стороны могло показаться, будто мальчишку обидели, и он надулся. Но стоило ему увидеть новенькие пушки, как он одним махом вскочил на платформу и, вдыхая запах свежей краски и масел, погладил рукой отливающую синью вороненую сталь орудия, открыл снарядные ящики, потрогал гильзы в заводской смазке. Заметив, что на него с улыбкой смотрят часовые, строго предупредил:

— Ну, глядите мне в оба.

Солдаты, подтянувшись, бодро выпалили:

— Есть глядеть в оба!

Спрыгнув с платформы, лейтенант в самом развеселом настроении зашагал вдоль состава принимать доклад от дневальных по вагонам и наблюдателей «за воздухом» (так назывались дежурные бойцы у зенитных пулеметов). Обошел десятка два платформ и вагонов, в которых ехали истребители танков. Дальше располагались саперы и разведчики; там делать было нечего, но его неудержимо влекло к штабному вагону комдива. Впервые увидев в Сибири рослого бритоголового Сологуба, Дымов поразился его внешнему сходству с портретом бесстрашного Котовского. С той встречи и тянуло лейтенанта к Сологубу.

Пассажирский вагон комдива в соседстве с красным, побитым осколками бомб товарняком выглядел неправдоподобно мирным. Дымов шел, искоса поглядывая на окна. Он уже потерял надежду увидеть Сологуба и в тот же миг вздрогнул от неожиданности… Из последнего окна прямо на него пристально смотрели серые, широко расставленные глаза. Рука Дымова потянулась к пилотке, он чуть было не прошелся строевым, но сдержался: Сологуб, не замечая его, смотрел куда-то вдаль, обхватив пятерней бритую голову…

Лейтенант повернул назад. Солдаты уже высыпали из вагонов. Сержант Кухта, отпустив ремень на пять дырочек, облегченно вздохнул, вытащил из кармана широченных брюк табак и газетку, сложенную гармошкой, стал свертывать цигарку. Усач Черношейкин уже проворно изготовил папироску и, пригнувшись, выбивал кресалом огонь.

— Степь хоть шаром покати, танкам раздолье, — заметил ему Кухта.

— Вот они и прут безостановочно, — согласился Черношейкин и, увидев подходившего лейтенанта Дымова, толкнул Кухту: — Директор! Убирай живот…

Сержант Кухта тут же стал затягивать ремень. Ему больше всех доставалось на занятиях по строевой и одиночной подготовке бойца. Дымов решил сделать из бывшего директора военного и с присущей юности уверенностью, что при желании всего можно добиться, поставил своей задачей ликвидировать излишнюю солидность Кухты. Тот никак не мог «обучиться», как он говорил, ползать по-пластунски, а лейтенанту казалось, что именно этим способом удастся добиться успеха. Сержант старался, протер на животе шинель, но «обучиться» не смог.

На этот раз Дымов, строго взглянув на него, прошел мимо. Молодые солдаты состязались: кто дальше пройдет по рельсу, и лейтенант тоже не удержался от искушения и, балансируя руками, пошел по рельсу вслед за Анечкой — санинструктором. Она звонко постукивала о зеркальную стальную поверхность железными подковками кирзовых сапог; при каждом их ударе ее полноватые, тугие икры, обтянутые оранжевыми в резиночку детскими чулками, упруго наливались. Для лейтенанта, как и для других, она пока была девушкой-загадкой: ее определили в часть за несколько дней до погрузки в эшелон; кроме того, что ее с теткой эвакуировали из Москвы, где погибли родные, никто ничего не знал о ней. Небольшого росточка, девушка была так хорошо сложена, что не казалась маленькой; все на ней сидело ладно, и даже грубая солдатская гимнастерка не могла скрыть ее грациозной фигурки; темно-русую косу она крепко скручивала на затылке и прятала под пилоткой, не по размеру большой.

Лейтенанту удалось дойти почти до вагона, в котором располагалась его батарея, как вдруг он увидел такое, отчего остолбенел и потерял равновесие. Брезент, покрывавший машины на платформе, словно живой, зашевелился, отогнулся край, и оттуда брызнула струйка… Дымов приподнял брезент. Парень лет четырнадцати, со шрамом на правой щеке, в длинной шинели и больших солдатских ботинках застегивал штаны.

— А ну марш отсюда, «заяц»! — скомандовал лейтенант.

Парень невозмутимо закрылся брезентом.