Иван — я, Федоровы — мы

Очкин Алексей Яковлевич

Дымов отбросил брезент:

— Кому говорят? Проваливай, пацан!

— Сам ты пацан!.. — огрызнулся парень. Волосы на его голове топорщились, что иглы у ежа, в колючих глазах таилась угроза.

За спиной лейтенанта раздался смех. Дымов обернулся… Бойцы у пулеметов задрали головы кверху и как-то уж слишком усердно наблюдали «за воздухом». Анечка, покачиваясь, будто танцуя, шагала по рельсу, и к ней тоже нельзя было придраться. Только у сержанта Кухты не успела сойти улыбка с лица.

— Сержант Кухта! Поправьте ремень, — приказал Дымов. — А то живот у вас выкатился, что арбуз…

— Куда ж мне его деть, товарищ лейтенант! И на море ездил — не помогло. И вы меня сколько обучали по-пластунски — не помогло…

Бойцы еле сдерживались, готовые рассмеяться, а мальчишка откровенно загоготал, замахал от удовольствия длинными рукавами шинели.

— Эй, ты! Слазь! Приехали! — Возмущенный лейтенант схватил парня за полу шинели.

— Гляди, командир выискался! — Парень подался назад и брыкнул лейтенанта в лоб.

Дымов, окончательно выйдя из себя, поймал обидчика за ногу и стащил с платформы. Но тут же получил подножку…

Поглядеть на неожиданное происшествие сбежались солдаты. Опозоренный Дымов уже всерьез боролся с парнем, а тот был, по всему видно, заправским драчуном. Солдаты шумно выражали свое одобрение, Анечка громче всех:

— «Зайчик»! Не сдавайся!..

Сержант Кухта хитро подмигнул стоявшему рядом ефрейтору Черношейкину:

— Пожалуй, лейтенанта ему не осилить.

Тот на полном серьезе возразил:

— Может. Малый широк в плечах.

— Ну, где там… — продолжал Кухта, — наш лейтенант — орел!

А мальчишка, притворившись, что побежден, вдруг ловко перебросил лейтенанта через себя. Черношейкин толкнул Кухту в бок:

— Накось! Вот тебе и «не осилить».

— Слаб ваш командир! Слаб! — прыгала от восторга Анечка.

Наконец лейтенанту удалось прижать парня к земле.

В это время подошел встречный поезд. Разгоряченные борьбой драчуны не заметили, как воинский эшелон тронулся… Так их и втащили в вагон.

Дымов не умел подолгу держать обиду. Потерев на лбу шишку, приказал сержанту Кухте накормить «зайца».

— А потом разберемся, кто такой, зачем и откуда.

Мальчишка презрительно сплюнул.

Сколько ни подступались к парню, он ни в какую: котелок не берет, имени своего не говорит и сидит, словно никого нет рядом. Нелюдимыш. А в глазах такое, что прямо тоска пробирает…

Ефрейтор Черношейкин подал всем знак — не троньте малого! — пробрался к двери, примостившись рядом с парнем, спустил длинные ноги наружу, свернул цигарку и протянул кисет:

— Куришь?

Тот отрицательно мотнул головой. Ободренный таким началом, усач, попыхивая цигаркой, отметил:

— Ну и молодец! А я вот сызмальства баловался, так отец меня знаешь как вожжами протаскивал!

— То-то, гляжу, что жердь вытянулся, — не поворачивая к нему головы, заметил мальчишка.

Солдаты прыснули. Не удержался и лейтенант. Парень остановил на нем свой взгляд:

— Гляди, от смеха пупок развяжется!

Черношейкин, довольный, что вызвал наконец молчуна на разговор, заметил ему:

— Да-а… Отцы, они у всех строгие. У тебя батька небось тоже строгий?

— Был батька, да сплыл!

— На войне погиб или как?

— На гулянке, — отрубил парень и отвернулся от Черношейкина.

Бойцы притихли. Острый на язык парнишка и нравился им и возмущал своей дерзостью. Кухта рассердился:

— На войну едешь, а от солдатской каши нос воротишь! Бери котелок. Командир давно забыл про обиду.

Злое и от этого некрасивое лицо мальчишки вдруг преобразилось: оно стало по-детски озорным и привлекательным. Со смущенной улыбкой он посмотрел на сержанта Кухту, на лейтенанта Дымова и спросил:

— Возьмете меня?..

Сержант даже растерялся:

— Это как командир… — И обернулся к Дымову: — И вправду, может, возьмем его, товарищ лейтенант? На кухню.

Дымов знал, что это невозможно, потому что командир части, «железный капитан» Богданович, не допустит ни малейшего самоуправства, но все смотрели на него с такой надеждой, будто он сам может решить. Чтобы не показать свою беспомощность, лейтенант согласно кивнул. И тут уже окончательно просветлело рано огрубевшее лицо парня, совсем погас злой огонек в глазах. Взял у сержанта котелок и так принялся за кашу, что всем стало ясно: малый не меньше трех дней «постился». Не успел он справиться с кашей, глаза начали слипаться.

— Соснешь чуток? — предложил Черношейкин. — А каши мы посля еще дадим…

Паренек молча забрался на нары, блаженно раскинулся, может быть, впервые за время своих мытарств, и сразу уснул.

К полудню железная крыша накалилась, в вагоне стало душно. Бойцы раздвинули двери. На первой же станции они собрались наполнить водою фляги, но только поезд остановился, раздался знакомый голос:

— Ну, где там у вас «заяц»?

Бойцы соскочили с нар, вытянулись. По стремянке взобрался в вагон командир части капитан Богданович, за ним комиссар Филин. Богданович худой, высокий, смуглый, с вывернутыми, как у негра, губами. Бойцы его побаивались и недолюбливали — на ученье в Сибири он без конца будил их ночью по тревоге и приказывал совершать марши в ледяную стужу. За необыкновенную требовательность к себе и другим прозвали его «железным капитаном».

Комиссар Филин, еще очень молодой, старался выглядеть строгим, но глубоко запавшие глаза, прикрытые лохматыми бровями, если присмотреться, были смешливыми и вызывали улыбку. Бойцы не переставали удивляться комиссару, примечавшему все, называли его про себя «чертом глазастым» и объясняли это исключительное свойство фамилией — Филин. И теперь комиссар сразу же заметил за спинами солдат парня на нарах.

— Вот он, «заяц», товарищ капитан!.. — И, шмыгнув мимо расступившихся солдат, стал будить мальчишку: — Э-э, приехали, подъем…