Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.
А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.
8
Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять утра. Рынок был еще закрыт, и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт. Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у него под топорище приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке, он чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел об этом.
Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.
А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.
– Этто что такое?
Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.
– Этто что, спрашиваю вас?
– Свининка это, - поспешно пояснил Егор.
– Свеженькая, значит, личная убоинка.
– Убоинка?
– Под шляпой грозно заерзали брови: вверхвниз, вверхвниз.
– Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.
Изпод мешков действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.
– За такие фортели рыночную продукцию бракуют, - строго продолжал начальник с портфелем.
– Какая, говорите, у вас продукция?
– У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.
– Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота - залог здоровья! Фамилия?
– Мое?
– Фамилия, спрашиваю вас?
– Это… Полушкин.
– Полушкин.
– Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора.
– Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.
Спрятал книжечку в карман, пошел не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое изза рынка выломились: один уж в годах, а второй - середник. Пожилой завздыхал, зацокал:
– Ах, самоуправство, ах, паразит!
– Чего?
– спросил Егор.
– Знаешь, кто это был?
– спросил середник.
– Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.
– Штампы?
– Не поставит - хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.
– Чего?
– спросил Егор.
– Строгачи кругом, страшное дело!
– завздыхал пожилой.
– Строгачиперестраховщики: эпидемия, слыхал?
– Чего?
– Жмут нашего брата…
Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемии, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушал их, все башкой вертел. Аж шею заломило.
– Даа, влип ты, мужик.
Вот он в прошлом месяце, - пожилой в середника ткнул, на три сотни он накрылся.
– Чего?
– Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточкикасаточки.
– Чего?
– Даа, было дело, было… У тебя чего тут, телятинка?
– Поросятинка.
– Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого.
– Что же делатьто мне, мужики, а? Присоветуйте.
– А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.
– По рублю?
– По рублю не возьмут, - сказал середник.
– Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.
– Семь гривен? Нельзя мне по семьто гривен, никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.
– Даа, дела, - вздохнул пожилой.
– Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.
– Нуу?
– Помог бы ты мужикуто, а?
– попросил за Егора середник.
– Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.
– Трудно, - закручинился пожилой.
– Ой, трудное это дело. Немыслимо!
– Мы понимаем!
– зашептал, озираясь, Егор.
– Мы это, трудностито ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.
– Это - лишнее, - строго сказал пожилой.
– Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты - деньги. Обижаешь.
– Обижаешь, - подтвердил середник.
– Да что вы, что вы!
– перепугался Егор.
– Это так я, так! Сболтнул я, граждане.
– Сболтнул он, - сказал середник.
– Может, уважим?
– Главное тут, как начальство объехать, - размышлял пожилой.
– Фамилиято известна: записана фамилиято. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.
– Полтора?
– ахнул Егор.
– Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.
– Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, потоварищески.
– Не хошь - как хошь, - сказал середник.
– Ходи грязный.
И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:
– Мужики! Эй, мужики! Остановились.