Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

Васильев Борис Львович

А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.

А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.

8

Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять утра. Рынок был еще закрыт,

и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт. Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у него под топорище приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке, он чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел об этом.

Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.

А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.

–  Этто что такое?

Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.

–  Этто что, спрашиваю вас?

–  Свининка это, - поспешно пояснил Егор.
– Свеженькая, значит, личная убоинка.

–  Убоинка?
– Под шляпой грозно заерзали брови: вверхвниз, вверхвниз.
– Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.

Изпод мешков действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.

–  За такие фортели рыночную продукцию бракуют, - строго продолжал начальник с портфелем.
– Какая, говорите, у вас продукция?

–  У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.

–  Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота - залог здоровья! Фамилия?

–  Мое?

–  Фамилия, спрашиваю вас?

–  Это… Полушкин.

–  Полушкин.
– Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора.
– Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.

Спрятал книжечку в карман, пошел не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое изза рынка выломились: один уж в годах, а второй - середник. Пожилой завздыхал, зацокал:

–  Ах, самоуправство, ах, паразит!

–  Чего?
– спросил Егор.

–

 Знаешь, кто это был?
– спросил середник.
– Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.

–  Штампы?

–  Не поставит - хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.

–  Чего?
– спросил Егор.

–  Строгачи кругом, страшное дело!
– завздыхал пожилой.
– Строгачиперестраховщики: эпидемия, слыхал?

–  Чего?

–  Жмут нашего брата…

Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемии, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушал их, все башкой вертел. Аж шею заломило.

–  Даа, влип ты, мужик.

Вот он в прошлом месяце, - пожилой в середника ткнул, на три сотни он накрылся.

–  Чего?

–  Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточкикасаточки.

–  Чего?

–  Даа, было дело, было… У тебя чего тут, телятинка?

–  Поросятинка.
– Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого.
– Что же делатьто мне, мужики, а? Присоветуйте.

–  А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.

–  По рублю?

–  По рублю не возьмут, - сказал середник.
– Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.

–  Семь гривен? Нельзя мне по семьто гривен, никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.

–  Даа, дела, - вздохнул пожилой.
– Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.

–  Нуу?

–  Помог бы ты мужикуто, а?
– попросил за Егора середник.
– Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.

–  Трудно, - закручинился пожилой.
– Ой, трудное это дело. Немыслимо!

–  Мы понимаем!
– зашептал, озираясь, Егор.
– Мы это, трудностито ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.

–  Это - лишнее, - строго сказал пожилой.
– Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты - деньги. Обижаешь.

–  Обижаешь, - подтвердил середник.

–  Да что вы, что вы!
– перепугался Егор.
– Это так я, так! Сболтнул я, граждане.

–  Сболтнул он, - сказал середник.
– Может, уважим?

–  Главное тут, как начальство объехать, - размышлял пожилой.
– Фамилиято известна: записана фамилиято. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.

–  Полтора?
– ахнул Егор.
– Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.

–  Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, потоварищески.

–  Не хошь - как хошь, - сказал середник.
– Ходи грязный.

И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:

–  Мужики! Эй, мужики! Остановились.