Ивановская горка. Роман о московском холме
Шрифт:
Открыла я конфорку газовую, взяла сахарные щипцы в тряпицу и давай наяривать. Три часа битых держала, покуда рука совсем не отнялась — и ничего...
А уже в воскресенье, дней спустя с тройку, явилась — не запылилась матушка его природная; вот уж хитрюга, в Калинине спряталась! И говорит эдак на кухне громко, чтобы слыхать было: сижу-де себе в середу дома, и вдруг как скрутит меня, как завьёт, словно жжёт кто-то. Сама не своя сорвалась с места, бросилась на вокзал да из Калинина как со сковородки калёной пустилась на парах к Москве. Насилу часа через три отпустило, очухалась еле-еле; сошла не помню на которой остановке и только под вечер к себе добралась...
С той поры насморки эти от меня и сгинули без следа туда, откудова их накликали.
15
Тут
— С издетства ещё завелась во мне не купленная, не обменённая какая-то сила — немножко вперёд и вбок дальше других видеть; но вот вызвать её нарочно или хотя оседлать никак уже не в моих правах. Жила бы на деревне — наверняка была б коли не знахарка и не ведунья, то уж точно кликуша какая-нибудь завалящая. Ан родилась-то ведь в городе, и весь срок мой на него только отпущен.
Мне-то ведь, Ванечка, столько же лет, сколь и веку, — с девятьсот первого я тринадцатого января, старый Новый год, но годкам моим всё не конец: ещё на крестинах зарок положил батюшка отец Иоанн Скворцов от Николы-Подкопая, прямо напротив тут, что сейчас завод, — мол, жизни младенчику Дуне написано ровно столетие. Так вот и есть я старушка-вековушка, век прожить да добрым людям всю правду, что видела, доложить! И ещё третий у нас дружка-ровесник — этот самый дом...
«Только нам-то на кой ляд было сюда переться! — подумал про себя с тоскою Ваня-Володя, озлившись молча на жену, затащившую наперекор всем другим, что разъезжаются прочь на окраины из общих квартир на отдельные, пусть расклетушки, зато уж свои, ни с кем не делённые.— А тут на тебе, вали в этот сарай дважды сосмежный!»
— И-и, Ванюшка, совсем про то не надо жалеть,— опять прочла всю его простоту по глазам Евдокия Васильевна. — Когда люди домой возвращаются — это радость, да ещё какая. Ведь дом...
16
— Дом, — завела она плавно речь на тот степенный, повествовательный лад, как распевают былину или бают сказку, — это же не одни только стены да чердак с подполом; дом как бы весь мiр в сокращении, и вместе с тем он будто один большой великан-человек. Есть у него и что-то вроде собственной души: все иадышанное, перепетое, отболевшее задерживается здесь невидимо малою своей частью, переходя по наследству к новым уже жильцам...
«Чего это она меня прямо как ребятёнка очередного воспитывает?» — почудился про себя Ваня-Володя, но на сей раз приложил все старания, чтобы хоть эта мысль наружу не вылезла, продолжая по видимости пристально внимать певучим россказням.
— Всё это кругом когда-то, — перешла между тем к более близкому предмету Евдокия Васильевна, обведя широко рукою с чашкой, которую держала на старомещанский пошиб, далеко отклячивши мизинный палец, — принадлежало красавцу гвардейскому полковнику с большою семьей, по потом они невдолге в лихой год погинули на Урале. Мы у него тогда, как и многие другие, снимали просторный угол и звались вообще-то ещё полным именем Воплощёновы, потому что дед-крестьянин сразу по высвобождении из помещичьей крепости двинулся прямиком в учительскую семинарию, да там такое мудрёное прозванье за неуёмную въедливость в высшую мудрость науки и подцепил. Это уже в двадцатые нам управдом ради экономии при письме фамильное обрезание спереди учинил, — и вот как раз тогда, покуда старые жильцы поразлетались кто куда, учредилась у нас вместо них коммуналка, а в подвале завели ещё незнамо к чему пекарню, выдававшую чёрствые ситники да тощие французские булки, зато расплодившую бездонную прорву жирных, как сволочь, крыс. И настолько это разожравшееся на ворованном казённом харче племя было жадное и бесстыжее, что, поверишь ли, когда снаружи ещё лифт вдоль клетки лестничной подцепили, то не раз, бывало, войдёшь туда сторожко бочком, а она уже, воровка, сидит в углу, дожидается, кто бы её на дармака вверх с собой прокатил! Ну не было на этих тварей никакого совсем умолоту...
А после, лет тому с тридцать, пекарню всё же свели за город в место поудобней, крысы, видать, перешли вместе с нею, но зато по всем этажам расползлись несметные полчища тараканьего племени. Вот тогда и Каты эти тоже сюда въехали, соблазнивши какою-то дешёвой мурой тогдашнего начальника ЖЭКа, да так и вросли, будто репей крючками колючками: тут лишь для виду живёт один этот жук, да прописан-то ещё цельный табор, ждут только, чтобы дом вообще заколотили под снос, и тогда можно будет законно разъехаться по новым удобным щелям.
Но мне всё же верится, что совсем его ломать не станут. Вон сейчас сколько этих обществ памяти завелось, почитай, чуть не всякий день бродят тут с беседами и замерами, — может, ещё и о нас постараются, чтоб уцелели. А главное, что коммуналка-то совсем уже почти рассосалась, и жилец прежний — взять вот и вас самих — обратно с выселков в середину Москвы потянулся. Чем не судьба: народите ещё ребятишек, моя площадь вам по наследству как положено отойдёт, а Каты — те всё одно откочуют куда повыгодней. И тут уже будет ваш маленький дом в нашем общем большом, а?...
17
— Скажите, — задал давно завязнувший в мозгу, как саднящая запозина под ногтём, настырный вопрос Ваня-Володя, — Катасонов — он, мягко выражаясь, из наших?
— То есть как это «из наших»?
— Ну уж извините — он русский?
— А то какой же?
— Что-то не больно похож: чёрный, как сатана, глаза цыганистые, да и весь вид какой-то восточный...
— И-и, милый друг, вишь чего захотел! Тебе подай, видно, голубоглазого да русобородого — так уж проехали, нету таких, кроме разве помину. Ты на себя-то хоть раз внимательно поглядел?
— Ну, меня ведь же гонки ухайдакали...
— А другие-то что ж, пока ты носился, лежали нога на ногу? Теперь уже поздно тоскою болеть. Нынче, доложу я тебе честно, что не... кто не негр или... да нет уж, только он один и есть: который не чёрный — остальной вполне может быть русский.
— А вот тут-то мы вас и поправим, — вяло усмехнулся, вспомнив известную притчу, Ваня-Володя. — Был в нашей команде такой парень: мать его, как водится, после школы прилетела в столицу на киноактрису поступать, да всего-то корысти добыла, что понесла от эфиопа, который её, обрюхативши, бросил. И вот родился он просто вылитый шурин-мурин, только наместо чёрной масти такой сизо-лиловый с подпалинами, а в паспорте значилось так: имя — Руслан, отечество — Иванович, потому как тот истый отец загинул вместе и с именем, фамилию настоящую, правда, не помню уже, его больше дворовым прозвищем кликали: Нагульный, а насчёт народности, то вписана была точь-в-точь та ж самая, что и у меня: русский.
18
— Ещё того краше. Значит, и вовсе, чтобы русским сделаться, не осталось уже исключений. Лише Кат этот твой — пусть он по бумагам и наш, только душа-то у него знаешь каковская?
_ ?
— Тараканья!
— ???
— Видишь ли, тут вдруг не выговорить, чтобы тотчас понятно... Ну, вот я сколько детей подняла, столь сотен книжек им вслух перечитала, от Афанасьева сказок и про чёрную курицу — до Вия со Львом Толстым включительно, младенец сейчас опять, как в начале века, чересчур возрастать торопится. А ещё ночами безсонными с крикуном-пелёночииком сама чего-чего не надыбаешь... Так вот, и до того мне эти сочинители на глаза мозоли натёрли, что я уж теперь на одни только газеты с журналами могу глядеть, да разве ещё в детектив какой. И знаешь, даже в самой этой бодяге иногда как бы ниточка красная продёрнута, то там, а то сям проглядывает... Вот послушай один кусочек внимательно, только не просто так, а вникай — от кого эта строка лёгкою тенью брошена.