Ивница
Шрифт:
Наш дорожный эшелонный быт, естественно, во многом отличался от лагерного быта, но армейский уставной порядок строго соблюдался. Капитан Банюк не допускал никаких вольностей, в каждом взводе назначались дневальные, они, как обычно, подчинялись дежурному, назначался усиленный караул, в его задачу входило неустанно наблюдать за воздухом. Почти все противотанковые ружья были приспособлены к стрельбе по воздушным целям. Перед Грязями эшелон остановился. Был передан приказ: из вагонов никуда не выходить, не сходить с платформ. Через несколько минут капитан Банюк вызвал к себе весь командный состав батальона. Комбат
Эшелон не двигался. На его платформы спустилась степная черноземная ночь. Она не светилась даже звездами. И вдруг эта чутко настороженная непроглядная темь осветилась грозовым сполохом, послышался глуховатый грохот. Кто-то сказал: бьют наши зенитки… Шарахались из стороны в сторону лучи прожекторов, они, перекрещиваясь, походили на огромные ножницы, полосовали черный бархат беззвездного неба. Послышался отдаленный топот откуда-то бегущего конского табуна. Кто-то сказал: рвутся бомбы. Бомбы рвались всю ночь, всю ночь над Грязями висели немецкие ночные бомбардировщики.
Выбрезжилось утро, за нашей спиной поднялась прозелень опечаленной, тихой-тихой зари. А когда совсем обутрело, комбат решил обойти платформы и лично проверить наличие боеприпасов у каждого бойца. О приходе вышестоящего начальства командир роты обычно предупреждал через своего посыльного, но на этот раз капитан Банюк появился перед занятой моим взводом платформой совершенно неожиданно. Я было хотел доложить, чем занимается вверенный мне взвод, но отстраняющий взмах деревянно согнутой в локте руки остановил меня.
– Прикажи расстегнуть подсумки и пересчитать патроны.
Поначалу все шло вроде бы сносно, потом я заметил бледного, как бы убитого громом Селиванчика.
Если я, командир взвода, заметил, а командир батальона исподлобья смотрящими ястребиными глазами давно уже видел, как дрожащие пальцы моего подчиненного то и дело ныряли в подсумок, как подкашивались его колени, как он поднимал и опускал с яично выкатившимися белками озерно-зеленоватые глаза.
И все же Селиванчик набрался смелости, сам оказал, что у него не хватает одного патрона.
Есть армейская поговорка: ешь глазами начальство. Капитан Банюк, наверно, потому и не жаловал тех, кто стоял пред ним с опущенной головой, но редкие могли выстоять пред его остолбеняющим взглядом. Такой взгляд был брошен и на меня, и я понял, что мне несдобровать, ежели не найдется патрон.
Патрон не нашелся.
Эшелон наш, ежели не считать истории с патроном, благополучно прибыл на станцию Елец, благополучно сошедшая на зелень пристанционных лужаек 14-я истребительно-противотанковая бригада спешно на своих грузовиках, утыканных ветками всевозможных деревьев, так же благополучно приблизилась к станции Усмань. В ночь перед нашим прибытием эта станция была начисто разбомблена. Деревянные строения уже успели сгореть, а от кирпичных остались остовы, скелеты все еще дымящихся стен и перекрытий, по ним по-беличьи юрко, как будто играя в прятки, бегали огоньки. Командир роты приказал мне расположиться
– Командира второго взвода к командиру батальона!
В голове неожиданно мелькнула самообольщающая мысль: наконец-то напитан Банюк похвалит меня за мою находчивость. Но не тут-то было. До войны я никогда не бывал в гостиницах, знал о них только по книгам. И когда я предстал со своим чемоданом перед хорошо памятными глазами, я услышал слова, которые меня серьезно озадачили:
– Ты что, в гранд-отель приехал?
Что такое гранд-отель, мне было неизвестно, капитан Банюк это понял и переспросил:
– Я спрашиваю: ты в гостиницу приехал?
– На фронт, товарищ капитан.
По заклекшему, никогда не улыбающемуся лицу скользнула горькая усмешка.
– Товарищ лейтенант, на фронт с чемоданами не ездят, немцев мы чемоданами не победим.
Я знал, что немцев чемоданами не победишь, и решил открыть тайну своей находчивости, сказал, что мой чемодан полон настоящими боевыми патронами. Мне было приказано забросить чемодан и рассредоточить взвод, приспособиться к стрельбе по воздушным целям.
Со станции, пробыв на ней не больше получаса, рассредоточенно, повзводно, поротно мы перебрались в хвойный, я бы мог сказать, смолистый, но не помню, пах ли он тогда смолой, этот прифронтовой лес. По дороге то и дело встречались разрозненные группы отступающих бойцов. Среди них было много раненых, шли они в накинутых на плечи шинелях, несли кто правую, кто левую руку на белых, запятнанных кровью бинтах. Нам, необстрелянным новичкам, скорее хотелось узнать, что происходит там, откуда бежали отступающие, но безнадежно брошенные слова «сами узнаете» красноречиво говорили, что на фронте дела обстоят неважно.
Когда надвинулись сумерки, батальон занял огневые позиции невдалеке от Задонского шоссе, перед селом Ново-Животинное. До наступления рассвета надо было окопаться и тщательно замаскироваться. Маскироваться было чем: кругом стояла высокая, поспевающая рожь. Расчеты противотанковых ружей окапывались, а я с автоматом в руках стоял на посту, зорко всматриваясь в бегущее к Задонскому шоссе ржаное поле. Вдруг я услышал певучий, с оттяжкой голос глуховатого на оба уха уральца Симонова. Он звал меня к своему еще не вырытому окопу, чтоб я посмотрел, чем занимается его первый номер, младший сержант Селиванчик. Я подошел и удивился: Селиванчик ползал на коленях и все чего-то искал. Я спросил, что он ищет?
– Патрон я потерял.
– Какой патрон?
– Обыкновенный, винтовочный.
Потеря одного патрона меня уже не волновала, сам комбат приказал мне вместе с чемоданом забросить целую ленту патронов, я сказал младшему сержанту, чтоб он взял лопату и окапывался, но не успел я отойти и десяти шагов, как снова увидел ползающего на коленях Селиванчика. Вероятно, я еще бы раз подошел к нему, но со стороны Задонского шоссе, тяжело передвигая ногами, приближалась какая-то фигура.
– Стой! Кто идет?