Из 'Дневника старого врача'
Шрифт:
– Spiritus gallicus.
– Молодец!
Другой экземпляр, curiosum своего рода, Алекс. Леонтьев Ловецкий, адъюнкт знаменитого Фишера, профессор естественной истории на медицинском факультете, делает с нами ботанические экскурсии на Воробьевых горах, то-есть гуляет, срывает несколько цветков, называет их по имени, а когда мы приносим ему нашу находку и просим определить растение, мы уже знаем по опыту, что ответ один: "отдайте их моему кучеру, я потом дома у себя определю". Этот же ученый вдруг возжелал демонстрировать на лекции половые органы петуха и курицы (прежде за ним этого не водилось,- он демонстрировал иногда только картинки). Помощник его приготовляет ему препарат для демонстрации. Препарат
– Алексей Леонтьевич! ведь это курица.
– Как курица? Разве я не велел вам приготовить петуха?
Со стороны помощника - возражения; аудитория чрезвычайно довольна сюрпризом. (А. Л. Ловецкий (1787-1840) воспитывался за счет Е. О. Мухина в моск. отд. МХА, был там профессором с 1815 г., -в университете-с 1824 г. Напечатал много работ по зоологии, физиологии, минералогии, патологии, токсикологии. Но, как подчеркивает его биограф; "напрасно стали бы в сочинениях покойного искать много оригинального"; Л. "нигде не высказывает самобытного мнения об избранном предмете" (К. Ф. Рулье. Очерк, стр. 464 и сл.). Характеристику научной деятельности Л., в духе анекдота, передаваемого П., дают и другие современники (А. И. Герцен. Былое и думы, т. I, стр. 220 и сл.; А. П. Богданов. Рулье, стр. 73, 77, 80 и др.). Отмечаются, однако, и положительные заслуги Л. как профессора. Он всегда требовал от врачей глубокого и серьезного изучения естественных наук; без этого, говорил Л., они "слепые эмпирики, действующие по большей части наудачу" (А. П. Богданов. Рулье, стр. 71 и сл., 106).
– Пойдемте, господа, смотреть, как сегодня, такой-то или такой-то профессор будет выгонять чужаков из аудитории.
Такого рода чужеедов было несколько и в нашем факультете, и в других. Отправляемся.
Большая аудитория амфитеатром. Входим. Какое зрелище! Профессор сидит на кафедре, а по скамьям аудитории бегают слушатели, гоняясь гурьбою один за другим с восклицаниями:
"чужак, чужак, гони его! а-ту!"
А в другом случае слушатели, зная антипатию профессора к чужим посетителям его аудитории, сначала сидят тихо и дают набраться нескольким чужакам, а в самом разгаре профессорского чтения подсылают к профессору одного из его приближенных сказать:
– Василий Петрович! (или: Григорий Васильевич!) есть много чужаков!
Лекция прекращается. Начинается розыск. Нетерпимость и ненависть к чужакам были каким-то поветрием. Комизм, соединенный с преследованием чужаков на лекциях, доходил поистине до чудовищных размеров. Студенты эксплоатировали эту странную антипатию профессоров: к одному совершенно глухому профессору (кажется, если не ошибаюсь, Гаврилову - Маты. Гавр. Гаврилов (1759-1829) преподавал в университете с 1796 г. русскую риторику, российскую словесность и изящные науки, славянскую словесность. О нем-у Д. Н. Свербеева )
набралась однажды полная аудитория студентов; предвиделась потеха, спектакль; на лекцию был приведен гарнизонный офицер из бурбонов (в мундире серого цвета с желтым воротником) и был посажен на самую заднюю скамью. Как только началась лекция, репетитор (студент, державший список слушателей для перекличек) подходит к глухому профессору и кричит ему на ухо: "на лекции есть чужак". Начинается конверсация.
– Где?
– спрашивает профессор.
В это время задние ряды студентов раздвигаются, и взору изумленного профессора представляется военный чин, сидящий смиренно и прямо на скамье.
– Вставайте, вставайте скорее!
– шепчут ему соседи-студенты.
Гарнизонный офицер вытягивается в струнку, руки по швам.
– Зачем вы здесь?-спрашивает лектор.
– Говорите,- подсказывают студенты офицеру,- что лекции в университете публичные, и всякий имеет право их посещать.
Офицер бормочет сквозь зубы подсказанное.
Профессор ничего не слышит: репетитор во всеуслышание громко передает ему слова офицера.
– Он говорит, Вас. Гаврил., что лекции публичные.
– Так что же, что публичные, а в аудиториях для порядка не должны быть терпимы чужаки.
Конверсация в таком духе продолжается некоторое время. Наконец, студенты, сидящие около офицера, шепчут ему: "уходите, уходите, делать нечего".
Ряды сидящих раздвигаются, и гарнизонный офицер марширует через всю аудиторию мимо кафедры к выходу, а аудитория, пользуясь абсолютной глухотой наставника, сопровождает ретираду офицера громогласным пением: "изыдите, изыдите, нечестивии!" или чем-то в этом роде. Профессор продолжает читать.
У другого профессора слушатели приводят нескольких товарищей, лежавших в клинике и уже выздоравливающих, в больничном костюме; сажают их также в задних рядах и во время лекции объявляют, что какие-то больные забрались на лекции из госпиталя. Опять спектакль. Больные изгоняются с шумом и скандалом.
Элемент смешного, впрочем, свойствен был в то время всем коллегиям не в одной Москве [...]. Отсталость того времени была невообразимая; читали лекции по руководствам 1750-х годов и это тогда, как у самих студентов, по крайней мере у многих, ходили уже по рукам учебные книги текущего столетия.
Правда, были и новаторы, и даже между пожилыми профессорами; но тут, опять на беду, примешивалась к новаторству какая-то не по летам горячность и пристрастность. ("Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвой после 1812 г. ...Университет все более и более становился средоточием русского образования" (А. И. Герцен. Былое и думы, т. I, стр. 188). Это-применительно к влиянию университета в целом. В частности-о медицине: отвечая на вопрос о том, "каково было положение с развитием хирургии в России того времени", академик Н. Ну Бурденко показывает фактами, что русские медики отнюдь не были только подражателями Запада, а "стремились самостоятельно прокладывать новые пути" (1940, стр. 107 и сл.). Это развивалось по традиции с XVIII в. "Национальность наших ученых,- пишет академик А. Н. Пыпин,- не терпела никакого ущерба... Чужой авторитет не становился верой, но часто будил собственную мысль и заставлял присматриваться к своей жизни... С первых же шагов является забота создать научное изложение на русском языке. "Мы постоянно встречаемся с выражением желания, чтобы труд их [русских ученых] послужил на пользу русскому просвещению, на славу и честь российского народа... В основе лежало не подчинение, а именно стремление к независимости... жить собственными, а не чужими силами" (стр. 233 и сл.).
Так, М. Я. Мудров вдруг переседлался - и из броуниста сделался отчаянным бруссэистом. Мало или почти вовсе незнакомый, по его собственному признанию, с патологической анатомией, он хотел уверить свою аудиторию и, действительно, уверил, не хуже самого Бруссэ, в существовании воспаления слизистой кишечного канала там, где его вовсе не было.
Но Мудров едва ли был не единственным исключением из профессоров. Потом уже, когда я кончил курс, обуяла нескольких из молодых философия Шеллинга; но она уже не была новостью в Европе, тогда как бруссэизм был, действительно, еще животрепещущею новизною, и притом философию Шеллинга привозили к нам из Германии посланные туда от университета молодые ученые; а Мудров, сидя дома, и притом в 50-летнем возрасте, напал на бруссэизм. (О значении научной деятельности М. Я. Мудрова см. выше ).