Из 'Дневника старого врача'
Шрифт:
Наконец, третий и самый священный долг, оставшийся не так выполненным, как бы мне теперь (но, увы, поздно!) хотелось это сделать, был долг благодарности к моей матери и двум старшим сестрам. Со смерти отца, с 1824 по 1827 год, эти три женщины содержали меня своими трудами. Кое-какие крохи, оставшиеся после разгрома отцовского состояния, не долго тянулись; и мать и сестры принялись за мелкие работы; одна из сестер поступила надзирательницею в какое-то благотворительное детское заведение в Москве и своим крохотным жалованьем поддерживала существование семьи.
Переехав через год из дома дяди Андрея Филимоновича на наемную квартиру, мать решила отдавать одну половину квартиры в наймы нахлебникам; один, и очень порядочный, человек скоро нашелся; это был студент математического факультета Жемчужников (бывший потом вице-губернатором
Жемчужников был человек достаточный и потому мог платить за квартиру в две комнаты, стол, чай и пр. 300 руб. ассигнациями, т. е. 75 руб. сер. в год; а мать за всю квартиру (и, если не ошибаюсь, с отоплением) платила 300 р. ассигнациями ежегодно: таковы были цены в то время!
Уроков я не мог давать,-одна ходьба в университет с Пресненских прудов брала взад и вперед часа четыре времени, да мать и не хотела, чтобы я на себя работал, и еще менее того, чтобы я сделался стипендиатом или казеннокоштным; куда это - и руками, и ногами против казенных обязательств! Это считалось как будто чем-то унизительным: "Ты будешь,- говорилось,- чужой хлеб заедать: пока хоть какая-нибудь есть возможность, живи на нашем". Так и перебивались, как рыба об лед. К счастью нашему, в то блаженное время не платили за лекции, не носили мундиров, и даже когда введены были мундиры, то мне сшили сестры из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником, и я, чтобы не обнаружить несоблюдения формы, сидел на лекциях в шинели, выставляя на вид только светлые пуговицы и красный воротник. (Здесь кончается первый том подлинной рукописи "Дневника старого врача" (части 1-я и 2-я). Дальше-том второй (часть 3-я)
Моя студенческая жизнь в Москве. Как я или - лучше - мы пронищенствовали в Москве во время моего студенчества, это для меня остается загадкою. Квартира и отопление были, правда, даровые у дяди (в течение года), а содержание? а платье? Две сестры, мать и две служанки, и я на прибавку. Сестры работали; продавались кое-какие остатки, но как этого доставало - не понимаю. Иногда, только иногда, в торжественные праздники, присылались через меня или другим путем вспомоществования; помогал иногда мой крестный отец, Семен Андреевич Лукутин; помогали кое-какие старые знакомые.
Однажды матушка, узнав, что генерал Сипягин женится на второй жене после вдовства, уговорила меня пойти к нему с поздравлением и поднести хлеб-соль на новоселье. Сипягин был одно время патроном отца, заведывавшего некоторое время его делами по имениям; был заказан большой сдобный крендель, и [я] явился поутру к генералу, поздравил его, передал хлеб-соль; а он, поблагодарив довольно любезно, приказал своему казначею выдать мне 25 рублей, но не сказал: ассигнациями, а просто: 25 рублей. И каково же было мое изумление, когда этот казначей потребовал с меня 2 рубля (четвертак) сдачи с белой бумажки, ходившей в то время с лажем и стоившей потому не 25, а 27 рублей!.. (Многоточие-автора.)
Через год наше положение несколько поправилось тем, что мы наняли квартиру побольше и стали сами держать нахлебников из студентов. Один из них, Жемчужников, прожил в год за триста рублей ассигнациями и имел от матушки за эти деньги одну довольно просторную комнату, стол в 3 перемены и два раза в день чай; правда, местность была довольно отдаленная от университета, Кудрино, но все-таки за 300 четвертаков, то-есть за какие-нибудь 75 руб. серебром, порядочное помещение и сытный стол-доказывают, что в то благодатное для бедняков время можно было учиться, несмотря на бедность. Зато и ученье было таковское - на медные деньги.
Между тем Московский университет того времени мог похвалиться именами таких ученых, как Юст-Христиан Лодер (анатом), Фишер (зоолог), Гофман (ботаник); таких практиков-врачей, как М. Я. Мудров, Е. О. Мухин, Федор Андреевич Гильдебрандт (хирург); таких знатоков русского слова и русской старины, как Мерзляков и Каченовский.
(Г.И. Фишер фон Вальдгейм (1771-1853)-один из образованнейших натуралистов начала XIX в.; занимал кафедру минералогии и геогнозии в Москве с 1804 г. Много занимался ископаемыми России и по своей глубокой учености получил за рубежом прозвище: "Русский Кювье". Автор первых оригинальных русских учебников зоологии и минералогии, переведенных и на другие европейские языки. Кроме университета преподавал в моек. отд. МХА. Один из основателей знаменитого, действующего (с 1805г.) поныне, Московского общества испытателей природы и Московского общества сельского хозяйства (К. Ф. Рулье. Очерк; А. П. Богданов. Рулье, гл. I и II; А. И. Герцен. Былое и думы, тт. I и II).
Г.-Ф. Гофман (1766-1826)-профессор ботаники в Москве с 1804г., выдающийся исследователь в области тайнобрачных растений, основатель московского Ботанического сада; преподавал в МХА. При Пирогове-студенте читал мало, так как был тяжело болен (М. А. Максимович).
Ф. А. Гильтебрандт (1773-1845)-профессор хирургии в Москве с 1804г., специалист по литотомии. Преподавал также в МХА; много работал в военных госпиталях, особенно во время Отечественной войны 1812 г. По словам биографа, "твердо и ясно зная анатомию, предполагал и в слушателях своих основательное знание этой отрасли медицины и потому никогда не входил в подробное анатомическое описание органов. ...Любил беседовать с слушателями своими... и о предметах обыкновенной жизни, и все это на латинском языке, тоном дружеским, веселым, часто шутливым" (Ф. И. Иноземцев). О занятиях П. у него - дальше.
К сожалению, не все из этих известных профессоров пеклись о полном изложении своего предмета, а главное (за исключением Лодера), не владели достаточными научными средствами для преподавания своей науки; а сверх того несравненно большая часть профессоров Московского университета составляла живой и уморительный контраст с своими знаменитыми коллегами. Теперь нельзя себе составить и приблизительно понятия о том господстве комического элемента, который я застал еще в университете. (Поступивший в Московский университет в 1829 г. А. И. Герцен также застал в университете "комических" профессоров, которых упоминает П. "Мы смотрели на них,- пишет Г.,- большими глазами, как на собрание ископаемых, как на представителей иного времени" ("Былое и думы", т. I, стр. 211). Рассказы о комических выходках профессоров этого периода, в том числе экзаменовавшего П. профессора прикладной механики Ф. И. Чумакова (1782-1837), имеются также в воспоминаниях Костенецкого (1811-1885). Много ярких рассказов о московских "допожарных", -"ископаемых" профессорах-монстрах у благодушного летописца Д. Н. Свербеева (т. I, сгр. 83 и сл.). Он учился там несколько раньше П., но описанные им профессора преподавали и во второй половине 20-х годов.
Мы, мальчиками 14-17 лет, ходили на лекции своего и других факультетов нередко для потехи. И теперь без смеха нельзя себе представить Вас. Мих. Котельницкого, идущего в нанковых бланжевых штанах в сапоги (а сапоги с кисточками), с кульком в одной руке и с фармакологией Шпренгеля, перевод Иовского, подмышкою. Это он, Вас. Мих. Котельницкий (проживавший в университете), идет утром с провизией из Охотного ряда на лекцию. Он отдает кулек сторожу, а сам ранехонько утром отправляется на лекцию, садится, вынимает из кармана очки и табакерку, нюхает звучно, с храпом, табак и, надев очки, раскрывает книгу, ставит свечку прямо перед собою и начинает читать слово в слово и при том с ошибками. Василий Михайлович с помощью очков читает из фармакологии Шпренгеля, перевод Иовокого: "Клещевинное масло, oleum ricini, китайцы придают ему горький вкус". Засим кладет книгу, нюхает с вхрапыванием табак и объясняет нам, смиренным его слушателям: "Вот, видишь ли, китайцы придают клещевинному-то маслу горький вкус". Мы, между тем, смиренные слушатели, читаем в той же книге вместо китайцев: "кожицы придают ему горький вкус". У Василия Михайловича на лекции - что ни день, то репетиция. "Ну-те-ка, ты там, Пешэ, обращается он к одному студенту (сыну немецкого шляпного мастера), ты приходи; постой-ка, я тебя вот из Тенара жигану. А! что? небось, замялся; а еще немец! Ну-те-ка, ты, Пирогов, скажи-ка мне, как французская водка по-латыни?" (В. М. Котельницкий (1770-1844) преподавал фармакологию и смежные науки с 1804 г., профессор-с 1810 г.; при П. был инспектором студентов и деканом. Такую же характеристику К., бывшего в университете "притчею во языцех", оставили другие студенты пироговского времени (вплоть до фразы: "из Тенара жигану"). Ср. у Е. А. Боброва (т. I, стр. 90 и сл.).