Из дневника улитки
Шрифт:
Когда Лизбет утратила речь, она стала весьма остроумной. Часто Скептику с трудом удавалось выдержать потоки ее слов. Немая Лизбет давала Скептику советы, как ему толковать к своей выгоде положение на фронте; она знала, чем подогреть в отце страх.
Он мог бы найти в книгах, как во времена Дюрера готовили веселящие или усыпляющие зелья: семена белены, болиголова, сок мандрагоры, сок живучки… (Скептик пил отвар черемицы, приготовленный Лизбет.)
Поскольку Штомма страдал подагрой, Скептик прописал и ему солегонный отвар, ибо в деревнях верят, что черемица не только снимает или лечит меланхолию, но и болезни суставов хотя бы облегчает и приглушает.
Аптекарь
Поискать у Лихтенберга доказательства его ипохондрии. Почему он выписал из «Сентиментального путешествия» Стерна фразу: «Я слишком ощущаю свое „Я“, чтобы утверждать, будто делаю это ради кого-то другого»?
Немая Лизбет, отрешенно сидевшая за столом с потухшим взглядом или впускавшая в себя Скептика, оставалась холодной и безучастной, могла быть и разговорчивой, и болтливой, и даже вульгарной — стоило Скептику захотеть. Она рассказывала скабрезные анекдоты, обзывала Скептика подъюбочником и минетчиком, вообще вела себя как настоящая похотливая сучка, если только Скептик того хотел, — а от тоски он всегда этого хотел.
Нет, Рауль. Никто не пригласил Аугста на сцену. Никому из нас не пришло в голову, и мы тупо смотрели, как он кончает с собой.
У аптекаря в Картхаузе Штомма приобрел сушеный корень черемицы, который произрастает в горах на известковых почвах прохладных мест. Часто и Скептик принимал этот отвар: в такие вечера, поочередно бегая в клозет, они страшно веселились, поскольку позыв помочиться заставлял их мчаться туда со всех ног; ибо черемица — не только мочегонное средство, она — как утверждает Гиппократ — еще и раскрепощает чувства и развязывает язык: немая Лизбет была остроумна, Штомма — эмоционален, а Скептик изобретателен: он придумал устроить в подвале театр.
21
Перед Констанцем, Зекингеном, Ройтлингеном в моем дневнике написано: быстрее!
Она застряла на одном месте
и грозит окаменением всем срокам.
Поздно становится известно,
что направление изменено,
еще позже — на сколько единиц измерения веры.
Наконец объявили, что оно скорректировано.
Все встречается при прогрессе,
даже идея приблизить
форму шляп к улиточьему домику.
Посетив предприятие средних размеров, где изготавливаются фетровые шляпы (баварские, но по заказам и иностранные; шляпы тут прессуются, обстригаются, пропариваются, окрашиваются, приобретают размер и вмятину в тулье, снабжаются шелковой лентой снаружи и кожаной внутри, получают фабричную марку — в зависимости от фирмы-заказчика также и позолоченную), я записал для памяти (наряду с обычными данными) некоторые формы шляп, которым, вероятно, суждено будущее: например, якобинский колпак.
Для создаваемого в подвале театра Скептик примерял разные головные уборы из жалкого запаса, имевшегося у Штоммы. У шляпных мастеров прогресс принимает сдавленную форму. Скептик отобрал себе несколько штук — столько у него ролей. (При благоприятном исходе выборов нужно бы вновь ввести моду на фетровые картузы раннего периода социал-демократии, по возможности с помощью Шиллера на ганноверской ярмарке, чтобы миновало время вкусовой неразберихи, когда даже профсоюзные функционеры носят шляпы как у работодателей.) Скептик, пришедший в подвал в мятой кепчонке, назвал шляпу подлинной головой. (Широкополая у Рауля. Он именует себя Джордж-Охотник.)
Уже в Констанце. (Эккель-старший и студент Бентеле со мной.) Посетили фирму «Телефункен». Конец лета. Запах щелочи. Боденское озеро. (А завтра Зекинген. Анна хочет приехать из Швейцарии по Рейну и привезти Франца. Надеюсь на что-то, в крайнем случае на слова.)
В феврале 1943 года, когда мороз не только сковал всякое движение на Восточном фронте, но завладел и Кашубией, а в подвале у Скептика глазировал северную стену, Антон Штомма и его унылая дочь часто сиживали на тюфяке Скептика (закутавшись в одеяла) и смотрели его представления. Он натянул простыню между закутком с картофелем и последними висящими под потолком велосипедными рамами и играл то на фоне простыни, то устраивал за простыней с помощью фонаря театр теней. (Реквизит минимальный: несколько шляп.) Репертуар разнообразен и изыскан: после вечерней порции черемицы, после того как отвар оказал свое мочегонное и обостряющее восприимчивость действие, Скептик разыгрывал перед облегчившейся публикой упрощенные сюжеты классических трагедий и комедий: за простыней бродил лунатик принц фон Хомбург, потом — уже перед простыней — он находил перчатку Наталии и обращался с ней как со священной реликвией, потом собственной персоной вел в бой бранденбургскую конницу, потом дрожал в смертельном страхе, выносил сам себе приговор, с уже завязанными глазами отвоевывал за простыней свою жизнь, а перед простыней — Наталию. (Старые шляпы, за исключением мятой кепчонки, принадлежали Штомме и его покойной жене.)
И из современной жизни: Скептик изображал жуткую участь детоубийцы Розы Бернд. В двух шагах от зрителей механик Штрекман выбивал глаз у тени бухгалтера Кайля (Штрекман — в кепке, Кайль — в шляпе). Нечленораздельным стоном обычно безгласная Лизбет выразила душевное смятение, когда за простыней был деловито задушен новорожденный младенец.
То ли из честолюбия, то ли из врожденной склонности играть роль Скептика он придумывал сцены диспутов, не снискавшие успеха у зрителей. Спор философов перед простыней и за ней. Слишком долго Сократ не соглашается выпить чашу с соком цикуты. Колкости по адресу книгочеев — схоластов и казуитов — не очень-то веселили Штомму. Много слов и мало дел — только и знают, что талдычат о чем-то там всеобщем и абсолютном; лишь сгубившая Гегеля холера да высокоученый пудель Шопенгауэра внесли некоторое оживление. (На Гегеле была наполеоновская треуголка из бумаги. Шопенгауэр в кепчонке Скептика громил и ныне бытующие философские взгляды.) Что перед простыней, что позади нее эти сцены не понравились Штомме: слишком много «брани» и «пустой болтовни».
Больше успеха досталось бурному конфликту между пышногрудой (в исполнении Скептика) Марией Стюарт, королевой Шотландии, и плоскогрудой английской королевой Елизаветой. Скептик упростил язык Шиллера, блистал в женских ролях и с большим подъемом исполнил роль Мортимера. Удивительно, что он, всегда старавшийся сбить спесь любой патетике, оказался способен на такой экстаз. (Короны он искусно вырезал из старых стоячих воротничков начала двадцатых годов, когда Штомма еще был на плаву и слыл в Диршау большим ходоком.)
Театр был политически ангажирован: Скептик смело вставлял тут и там остроты по адресу рейхсмаршала Геринга и других шишек. Театр получал дотации: Штомма наполовину урезал плату за жилье. Театр (за исключением многословных и скучных диспутов) имел успех: бурными аплодисментами был награжден граф Эгмонт (в цилиндре Штоммы), когда начал рвать на себе испанские цепи. Театр прямо призывал к действию: из восхищенного Антона Штоммы вдруг вылупился борец за свободу. Когда Клерхен, которой Скептик иронично придал неявные черты своей Лизбет, призвала народ Нидерландов к борьбе за свободу, Штомма не мог больше сдерживаться: он вскочил, широко расставив ноги, воздел к потолку кулаки и со своей стороны тоже призвал к свободе. Он хотел показать где раки зимуют одновременно и «полячишкам» и прусским «зазнайкам» — со всеми разобраться. Его крик «Свободу всем кашубам!» прозвучал столь громогласно и открыто сепаратистски, что Скептик, ввиду своего положения, стал его успокаивать. С тех пор как польские партизаны из Тухлер Хайде продвинулись чуть ли не до Кашубии, патрули полевой жандармерии стали по ночам прочесывать городок. Дважды у озера Клостерзе дело доходило до перестрелки (правда, безрезультатной).