Из дневника улитки
Шрифт:
Старший сын Аугста какое-то время был членом Социалистического союза немецких студентов. («Потом ушел оттуда. Слишком они нетерпимые».) Иногда он наверняка понимал отца, поскольку ССНС (некоторое время) больше, чем другие студенческие группировки, походил на общество заговорщиков. Та же потребность стать своим. То же желание подчиняться. Готовность к жертве, к отказу от сомнений как от непозволительной роскоши.
Он мог бы стать религиозным, поскольку у него теперь была улитка, препятствующая всякому философствованию.
— Мой муж, — сказала фрау Аугст, — был членом пяти или шести обществ, союзов, рабочих групп. Я могла бы показать вам его бумаги, но большая часть еще не разобрана. Это все его
Поклонение улитке? А почему бы и нет. Столько терпения. И такая страсть. (Улитки могут спокойно передвигаться по лезвию бритвы, их защищает слизь, выделяемая подошвой ноги.)
Теснее всего Аугст был связан со свободными христианами, со свободной церковью, преемницей организации немецких христиан, которая во главе с архиепископом Мюллером искала христианство в национал-социализма. (Все еще проводят свои собрания: непоколебимы.)
Кроме того, Аугст посещал конференции на Людвигштайне. Там происходили мероприятия Свободной академии. В бумагах Аугста я нахожу наряду с трактатами о соучастии и смысле жертвенного товарищества также и свидетельства его интереса к совсем другому направлению, имена и названия книг: Доротея Зёлле — «Политическая молитва перед сном»; железнодорожный справочник № 14; «Дело с Богом»; Тиллих; Ясперс…
Собственно говоря, в день самоубийства он собирался поехать утренним поездом в крепость Людвигштайн, потому что там (с 18 по 24 июля) проводила конференцию Свободная академия, но фрау Аугст забыла его разбудить.
— Так как поезд уже ушел, а сидеть дома он не мог, я сказала: «Поезжай в Штутгарт на церковный праздник, там устраивают несколько диспутов одновременно».
Второй сын, работающий учеником в той же аптеке, где работал отец, возразил матери: «Отец еще накануне вечером решил поехать не в Людвигштайн, а на церковный праздник. Во всяком случае, мы вместе с ним поехали утром в аптеку, где ему нужно было что-то взять, — очевидно, то самое».
Я спросил, не занимался ли Аугст коллекционированием. Мне ответили, что, кроме обществ и публичных диспутов, он ничего не коллекционировал. (Лишь ближе к вечеру кто-то обронил, что Манфред Аугст часто ходил по грибы.)
Когда вы видите меня на каникулах, как я брожу по песку во время отлива и ворошу выброшенные морем водоросли и ветки, или когда Франц фотографирует, как я лежу на пляже, подставив солнцу шею и спину, как я нагибаюсь над магнитофоном и что-то записываю на пленку, как я что-то отвергаю или сравниваю, — вы видите и фотографируете меня, но не мотивы моего поведения. Коллекционирование — это реакция на состояние неприкаянности, безразлично, что бы ни коллекционировали — офицерские пуговицы, рюмки в стиле модерн, крошечные автомобильчики (Oldtimer Рауля), мои ракушки, Ферейны и общества Аугста или улитки Скептика. Почти все что-нибудь собирают, и каждый называет других собирателей тронутыми. Одновременно собирательство разжижает сбитое в секунды время. Когда Скептик рассказывал Лизбет и приютившему его Штомме выдуманные истории, он разжижал компактный груз времени; когда я собираю и рассказываю вам разбросанные там и сям истории… (Например, ту, на которую я все время натыкаюсь: два музыканта — пианист и певец — исполнители Шуберта, ездят вместе по всему миру и ничего вокруг не видят. Кроме собирающейся на их концерты публики в залах средней величины. Кроме почтовых открыток, отовсюду посылаемых ими домой, где их коллекционируют. Их бесконечный спор о темпах «Зимнего пути», тянущийся от Лиссабона до Каракаса через Токио. Их одиночество. Их гостиничные номера. Их коллекция записей накладных расходов…)
Поскольку депрессия заклинивается на чем-то одном, а жизнь выносима лишь как некое (упорядоченное) целое, собирательство есть деятельное выражение меланхолии: в ее прибежищах представлены полные собрания всех разновидностей какого-либо рода: препараты всех папоротниковых; чучела всех видов синиц; все картонные кружочки под пивные кружки Центральной Европы 20-х годов…
Когда Скептик показал своей немой возлюбленной большую червеобразную улитку, Лизбет Штомма, заклиненная на кладбищах, вероятно, почувствовала, как много значили улитки для Скептика; ибо, когда пришла весна, она стала приносить ему в кувшине, из которого обычно поливала могилы, улиток, найденных ею на окрестных кладбищах, — рыжеватых дорожных и желтых червеобразных; она вытаскивала их из-под палой листвы или просто подбирала с земли, когда чистила граблями проходы между могилами. Приносила и улиток с домиками — крупных пятнистых шаровидных улиток, бурых листовых и пупырчатых каменных; она извлекала их из-под плюща, обвивающего кладбищенскую ограду. (Даже палые листья, гнилушки и поросшие мхом камни она тоже тащила домой.) Вскоре Скептик стал обладателем целой коллекции улиток, которая, однако, не могла претендовать на полноту, поскольку Лизбет собирала их только на сырой и теплой кладбищенской земле (не искала улиток на песчаных пустошах). По два экземпляра живых слизней и улиток с домиками Скептик оставлял себе, остальных Лизбет относила в кувшине обратно на кладбища. (Однажды она принесла в подвал детские косточки.)
А что же Аугст, слывший в Тюбингене большим знатоком грибов? Разве не могли бы Скептик и Аугст найти общие темы? (В конце концов, существует уйма лесных улиток, питающихся грибами.)
Поначалу Скептик старался скрыть свою коллекцию от Штоммы, но, когда хозяин застал его за чисткой домиков улиток «блюдечко», он показал ему свою коллекцию, возникшую с помощью Лизбет; и Штомма, который стаскивал в свою мастерскую по ремонту велосипедов всякие железки, в результате чего она уже превратилась, в сущности, в склад металлолома, увидев улиток, добродушно рассмеялся: «Ну, от этих-то шуму не будет!» (Причем как раз сухопутные легочные улитки при своих незначительных размерах и моллюскообразном строении производят сравнительно много шума: не только при движении, но и в состоянии покоя они издают специфические звуки, похожие на шлепки.)
Штомма пожертвовал Скептику несколько жестяных ящиков, в которых хранил вентили и велосипедные звонки, гайки и винтики, всякую мелочевку и металлолом: новые террарии для улиток.
Высшие ценности, глубинный смысл.
— Он всегда их искал, — сказала фрау Аугст. — Уже в тридцать третьем он вступил в СС, в отряд чернорубашечников, как их тогда называли. Еще будучи студентом. Лишь позже он пытался — причем неоднократно — вступить добровольцем в войска СС. Но его не взяли. Ведь он носил очки, да и вообще… В войну он попал в военно-воздушные силы, но не в летный состав. На фронте почти не был. Лишь совсем недолго в Северной Африке. Не вынес тамошнего климата.
Сыновья слушали все это молча. Говорила она одна:
— В сорок четвертом он получил звание лейтенанта. Обвенчались мы лишь в сорок седьмом…
— А что делал Скептик во время войны?
— Ну как же — он собирал улиток.
— А что он с ними делал?
— Наблюдал, изучал.
— Что они едят и тому подобное?
— Как они передвигаются.
— А в остальное время?
— Записывал результаты наблюдений.
— А война?
— Продолжалась без него.
После сорок пятого Манфред Аугст начал метаться: был приверженцем солдатского братства и — даже не сменив очки — убежденным и неутомимым проповедником пацифизма (сначала работал в группе милосердия протестантской церкви, потом помощником аптекаря). Затем вступил в профсоюз. До середины шестидесятых годов Аугст примыкал к движению борцов с атомной смертью. Собирал пожертвования и вообще помогал при организации ежегодных пасхальных маршей этого движения. И участвовал в них при любой погоде.