Из дома
Шрифт:
На базаре нам нужно было найти три места, вещи у нас были из трех домов. Старшая тетя устроилась за прилавком, а я с бабушкой и тетя Лиза начали продавать прямо с санок. Обе они плохо говорили по-русски, поэтому я должна была стоять с ними, а младшая тетя с Ройне тут же пошли присматривать, что где продают, чтобы, как только у нас появятся деньги, купить то, что нам надо.
Как только мы разложили товар, собралась толпа. Бабушка сказала по-фински, чтобы я не спускала, когда начнут торговаться. Но никто и не торговался, все стояли в очереди и покупали, как в магазине. Очередь скоро кончилась: я продала тетради и нарезанную на куски белую бумагу и рулоны бумаги в цветочек, которыми мы собирались оклеить стены в нашем доме в Виркино. Надо стоять и ждать, кто случайно еще забредет на базар. К середине дня мы продали все и купили, что нам надо было.
А бабушка попросила передать, что ей и в голову не пришло беспокоиться. Но та ответила, что тут всякие люди бывают и что доверять особенно не следует.
В понедельник к нам пришла почтальонша и принесла две повестки в военкомат — для дяди Антти и Левки. Весь тот вечер мы сидели вокруг буржуйки и говорили про войну. Левка был уверен, что русские не победят, а дядя Антти доказывал ему, что уже практически победили, что советские войска скоро войдут в Германию, и сюда будут посылать посылки с немецким добром, как из Прибалтики до войны получали. Я вспомнила, что дядя Леша прислал мне и Арво из Риги очень красивые карандаши и тетради. Левке казалось, что его пошлют на фронт, он договорился с Ройне, что будет писать ему кодом и сообщит, сколько там на фроне русских гибнет. Ему казалось, что он тоже непременно погибнет, как гибнут все в русской армии, раз уж в такую армию он теперь попадет. Им народу не жалко, у них его много, рассуждал он. Левка раньше часто рассказывал всякие истории, как русские толпами гибли в финской Зимней войне, это он от финских финнов слышал.
Вернулся Левка из военкомата радостный и сказал, что лучше уж на фронте погибнуть, чем в этом колхозе в навозе. Вечером в сумерках я, Арво, Ройне и Левка забрались на печку подождать, пока бабушка подоит корову и даст ужин. Мы обычно, когда оказывались вместе, наперебой повторяли всякие смешные высказывания тети Лизы и бабушки по-русски, вроде того, как они путали слова «колдун» и «колун», пис'aть и писать, при этом мы громко хохотали. Но в тот вечер бабушка отправила Ройне унести с нашего двора большую корзину с сеном, которую здесь называли «беркун» во двор к старшей тете. Он там застрял, наверное, зашел к ней посидеть. Он всегда к ней заходил, она Ройне любила больше всех и обычно угощала чем-нибудь. Мы еще немного поговорили, а потом больше не о чем стало говорить, к тому же нас разморило на теплой печке. Арво, как всегда, заснул первым. Вдруг Левка вцепился в мою руку, сунул ее к себе в штаны, лег на живот и сильно придавил ее под себя к теплым кирпичам и начал дергаться, а сам все твердил: «Молчи, молчи». Я начала выдергивать руку и шипела ему: «Пусти! Уйди, дурак!». Когда я наконец выдернула руку, она была липкая и вонючая. Я слезла с печки, выбежала на улицу, отмыла руку снегом. Комок подкатил к горлу. Было почти совсем темно. Я села на лавку, накинула на плечи шерстяной платок, вспомнилось, как в Виркино на меня наскочил соседский серый козел и так же хрипел, дергался и навонял…
Бабушка разожгла коптилку, поставила самовар на стол, позвала всех ужинать. Левка легко соскочил с печки и, как ни в чем не бывало, сел за стол, взял алюминиевую ложку и начал выстукивать марш. Вошел Ройне, сел рядом с ним. Левка не поднял головы. Он очень старался выбрякать свой марш… Какая эта штука громадная и твердая, Боже мой… Тошнит… Я придавила рот ладонью, вышла из-за стола и опять выбежала на улицу и начала глубоко вдыхать морозный воздух. Отошло, я открыла глаза, небо и снег были, как снятое молоко, голубовато-белого цвета. Я вернулась на свое место, все молча ели, надо забыть… Заставить себя не замечать его… Перед глазами опять всплыли Анни и Хелена… Тогда также тошнило, и комок давил в горле.
Никто не прикрыл голую Хеленину грудь, которая висела на куске с рукой… Нет, это я должна забыть…
* * *
Днем к нам пришла молодая, с толстыми румяными щеками учительница. На голове у нее плоской тарелочкой сидел белый, крючком связанный берет, вокруг берета много мелких темных кудрей. Разговаривая с тетями, она вставала со своего места, смотрелась в зеркало: поправляла берет, накручивала на палец колечки кудряшек. Учительница записала меня в школу, а Ройне она посоветовала пойти в Звездино и самому записаться в семилетку. Как только закрылась дверь за ней, обе тети начали возмущаться ее невоспитанностью. Особенно возмущалась старшая, она говорила, что перед этой девчонкой сидели две немолодые женщина, а не деревенские парни, перед кем она кокетничала. Как она этого не понимала?
Несколько дней тети уговаривали Ройне пойти в школу. Они говорили ему, что в колхозе все равно ничего не заработаешь, а если выучишься, то, может быть, быстрее удастся выбраться отсюда. Но ему не хотелось в школу, потому что он был старше других и большого роста.
Наша жизнь стала, как у всех здесь. Тети работали в колхозе, старшая перебирала в яме картошку, а младшая с тетей Лизой возила навоз на поле. Они обе ломами выковыривали замерзший в камень навоз из навозных куч возле колхозного скотного двора или во дворах колхозников. У тети Айно ломило руки от такой работы. Бабушка часто по вечерам укладывала ее на расстеленную на полу фуфайку и с силой массировала их. Тетя кряхтела и вскрикивала: «Больно!». А дядю Антти и Левку вовсе не послали на фронт, оба они попали в трудовую армию на Горьковский автозавод. Жили они в бараках на военном положении. Скоро Левка написал Ройне, что они получили временные удостоверения личности, он еще что-то написал кодом, но Ройне никак не мог понять. Еще он писал, что война скоро кончится, и они демобилизуются, но постараются куда-нибудь на завод устроиться и больше в колхоз не приедут.
В конце марта в школе, в которую ходил Ройне, учительница оставила мальчишку после уроков, а когда он возвращался домой, на него напала стая волков, и от него осталось несколько клочков одежды и нашлась одна его рукавичка с пальцами внутри. А ту учительницу посадили.
После этого случая каждый раз, когда после школы я, Ройне и Арво ходили в лес нарубить сучьев для печки, было жутко, особенно когда мы барахтались в глубоком снегу на обратном пути. Наступали сумерки, и серый лес с волками оказывался за спиной.
Арво тоже боится, он всегда выискивает в лесу волчьи следы и говорит о волках, а Ройне только твердит, что это все сказки и что такое случается очень редко, а если волки появятся, надо быстро залезть на дерево. Он это просто так говорит, он старше нас и надо же ему что-нибудь нам сказать. Он же понимает, что всю ночь на дереве не просидишь, замерзнешь.
В апреле по утрам был очень крепкий сверкающий на солнце наст. Появились охотники, они натягивали веревки с красными флажками. Волки попадали в окружение — их там охотники отстреливали. В деревне говорили, что им хорошо платят и дают хлебные карточки. Говорили, будто они получают по пол кило хлеба в день.
Днем на дороге таял снег, начали промокать валенки. Наша хозяйка Анна Петровна посоветовала купить резиновые галоши на базаре. Их здесь кроят и клеят из старых автомобильных шин. Но за галошами надо было пойти на базар. Мы вышли из дому, как обычно, рано. От растаявшего на весеннем солнце навоза дорога почернела, было тяжело тащить санки. Дорога лентой вилась по белым, блестевшим в лучах утреннего солнца полям и была видна далеко. Народу на базаре было больше, чем зимой. На прилавках и прямо на земле лежали невероятные вещи: тонкого шелка чулки, бело-розовое в кружевах белье, в ярких цветах платья, отрезы дорогих материалов. Говорили, будто какой-то женщине муж прислал из Германии посылку с мылом, в которое он упрятал золотые вещи, но будто она продала это мыло и только потом получила от мужа письмо, в котором он написал про золото. А бабушка купила для Ройне меховое полупальто с американской наклейкой. В полушубке мех был внутри, а верх был желтый брезентовый, чтобы ветер не продувал. Бабушке казалось, что она не должна была его покупать, потому что полушубок был дорогой, но она обещала продать папино длинное пальто, чтобы вернуть хоть часть потраченных денег, все равно в длинном пальто в деревне никто не ходил и вообще засмеют, если Ройне его наденет.
Старшая тетя начала принимать заказы на шитье, ей приносили шелковые трикотажные комбинашки, трусы, ночные рубашки, а также не по-здешнему сшитые платья — с широкими плечами на вате. Все это она перекраивала и шила комбинированные платья и кофточки. Заказов стало все больше, скоро должна была наступить Пасха. Тетя позвала меня помогать ей: она кроила, а я сметывала скроенные части вместе, потом тетя прострачивала сметанное на машинке, а я подшивала подол и вдевала резинки в рукава-фонарики. Резинки я вытаскивала из шелковых трикотажных трусов, из которых тетя кроила кофточки или отделки.