Из дома
Шрифт:
Я знала, что свиньи любят поспать, и поэтому мне казалось, что их будет легко пасти, но оказалось — свиньи ужасно хитрые и умные животные, они бегают быстрее любой другой домашней скотины.
Я долго не могла придумать, как заставить их пройти мимо овсяного поля. Приближаясь к нему, они будто притаивались: вытягивали свои длинные морды и пускались что было мочи, хлопая ушами, все разом, врассыпную, а потом их оттуда никакими силами было не вытащить. Они за несколько дней потравили весь край поля. Я боялась, что мне за это может влететь. Арво научил меня щелкать кнутом, как настоящий пастух, чтобы попугать их, но они скоро и к этому привыкли, стегнуть очень больно кнутом я не могла. Но случайно я нашла на дороге железный обруч от колеса,
Я вспомнила, как когда-то старая бабушка послала меня в лес за корнем этого калгана. При этом она точно описала, возле какой дороги, у какой развилки и недалеко от какого дерева он растет. Она сама не ходила в лес уже лет двадцать-тридцать, но точно знала места, где что растет. Она делала из этого корня лекарство для желудка. Потом мне вспомнилось, как эта же бабка с такой же сгорбленной старухой, цыганкой Кирсти, сидели у нас на кухне за столом, а мы все должны были быть от них подальше, чтобы не мешать. Говорили они про всякие лечения. Эта Кирсти как-то странно растягивала слова, наверное, это она с цыганским акцентом говорила по-фински. Табор, с которым пришла Кирсти, стоял у нас в деревне. Была очень холодная зима, и люди их пустили в свои бани. В нашей бане жила семья Кирсти, а сама она ночевала с прабабкой в ее комнате возле кухни. Обычно они вдвоем пили кофе из бабушкиного медного кофейника, и чашки у них были собственные. Кирсти вытаскивала свою из кармана широкой юбки, вытирала ее передником изнутри, а снаружи терла о свой плисовый пиджачок. Чашка ее была без ручки с широкой золотой каймой и яркими розами…
Потом старухи все больше и больше начинали клониться друг к другу. Кирсти курила трубку, и из носа шел дым, но не только из ее больших лохматых ноздрей, а также из мелких черных дырочек-пор, которыми был усыпан ее большой горбатый нос. А когда из ее носа начали высовываться маленькие язычки пламени, моя прабабушка выпрямилась, взяла клетчатый плед и накрыла им Кирсти. Я вздрогнула, встряхнулась, встала, чуть попрыгала с кочки на кочку, снова села.
Лучше всего было, когда начинался дождь. Свиньи ни за что не хотели мокнуть. Они, хлопая ушами-лопухами, трусили к себе на скотный двор. Тетя Паша — свинарка, встречая свое стадо, говорила, что свиньи больше себя любят, чем мы, не станут они мокнуть под дождем. Я тоже в такие дни могла быть дома, хотя пасти свиней и не такая уж тяжелая работа, просто было очень скучно сидеть возле болота одной с раннего утра до заката.
Наконец поздно вечером вернулись старшая тетя и Ройне из Ярославля. Тетя была такая усталая, что еле говорила, и у нее сильно опухли ноги. Им удалось узнать, что женскую тюрьму еще в начале войны отправили в Караганду, в Среднюю Азию. Тетя хотела узнать адрес, но одетая в военную форму женщина сказала, что если у вашей родственницы есть право на переписку, она сама вас отыщет…
В Ярославле им кто-то сказал, что поезда с заключенными месяцами в те времена были в пути, что этот товар никому не нужен был, шла война, люди гибли от жары, холода, жажды и голода в дороге.
Поужинав, старшая тетя начала рассказывать, как в тех краях люди живут, и получалось, что живут они точно так же, как и здесь, там, в Ярославской области, тоже моются в печке.
Через несколько дней старшую тетю вызвали в Кесову гору в РОНО и обещали дать ей работу в школе. Она уже не ходила на колхозные работы, а брала больше заказов на шитье. К ней часто приходила тетя Шура Логинова. У нее муж погиб еще в самом начале войны. Она накупила на базаре тонких трикотажных ночных рубашек и разных других шелковых вещей. Все это она принесла к старшей тете, чтобы сшить себе и своей четырехлетней дочке Марине платья. Положив аккуратно все эти яркие вещи на тетину кровать, она тихо проговорила:
— Я ж почти что невестой осталась, когда моего Колю на фронт отправили. И месяца я с ним не прожила. Мне ж всего двадцать шестой год пошел, может, с войны кто придет, женится на мне.
Тетя ответила:
— Конечно, женится. Столько красивых платьев нашьем, да чтоб не женился… Лучшей невесты не сыскать. Кто лучше тебя работает?
Шура заулыбалась, на ее почти мужском загорелом лице собрались глубокие складки. Меня очень удивило, что ей всего двадцать пять лет. Никому не пришло бы в голову спросить у Шуры Логиновой, сколько ей лет. Она просто была самой работящей бабой в деревне. Про нее говорили, что не всякому мужику под стать так работать.
Тетя попросила ее раздеться. Шура заулыбалась, глубокие толстые складки опять собрались на ее лбу и возле рта. Она вся съежилась. На ее белом, как молоко, теле появилась гусиная кожа. А на ее шее и на запястьях были резкие темные полосы от загара. Тетя попросила ее показать руку. Шура сжала ее в кулак, и у нее вздулись мускулы, как у сильного мужчины. Мы заулыбались, она объяснила:
— Это ж от плуга. — А потом добавила: — Да и от косы и пилы. Да много еще от чего. Я ж с начала войны на самые тяжелые работы хожу.
Шура ушла, тетя начала рассматривать принесенные ею вещи, бросила мне трикотажную ночную рубашку.
— На, начинай пороть, — и продолжала как бы про себя: — Подумать только, такая молодая и так огрубела. Я думаю, что на ней еще кто-нибудь женится. У нее лучшее хозяйство в деревне. И в колхозе она получает больше всех на трудодень. Вот только бы уговорить ее не шить глупых фасонов. Ей не пойдут эти тонкие трикотажные облегающие платья, у нее вон мускулы, как у здорового мужика, и ходит она тяжело, как мужчина.
Через несколько дней старшую тетю снова пригласили в кесовогорское РОНО и предложили ей работу учительницы в селе Никольском в четырех километрах от Кочинова. Она начала готовиться к переезду. Тетя Лиза тоже решила переехать в деревню Карабзино — ей кто-то сказал, что там больше получают на трудодень. А дедушка написал, что едет обратно. Действительно, через несколько дней под вечер он с палкой в руке пришел в Кочиново. Дедушка рассказал, что всем, кто приезжает домой, дают двадцать четыре часа, чтобы убирались обратно, откуда прибыли. Наша Хельми, бабушкина племянница не уехала, просто решила проверить, на самом ли деле они что-нибудь сделают или просто угрожают. Ее арестовали, увезли в Ленинград под конвоем и посадили в тюрьму с воровками и проститутками, продержали там месяц, а потом был суд, ее приговорили к трем годам условно за нарушение паспортного режима.
— Вот вам Helvetti [34]. Родина, — а потом добавил по-русски: — Питвую мать, — и замолчал.
Бабушка давно перестала его пилить за это, все равно никто не поймет, а после приезда из Виркино он почти перестал разговаривать.
Первыми из Кочинова уехали тетя Лиза с Арво, маленькой Тойни и с дедушкой. В деревне Карабзино, где они поселились, жило еще две семьи наших финнов. С одними из них мы жили в Кауттуа. У них была русская фамилия — Марковы, хотя все они говорили по-фински так же, как и мы. Тете Лизе эти Марковы рассказывали, что их пустят домой: им уже обещали выдать паспорта как русским. Она про них говорила, будто познакомилась с какими-то необыкновенными людьми. А про ту вторую семью, которая тоже живет там, в Карабзине, она рассказывала, что во время грозы молния ударила в самовар, когда хозяйка дома Кайсу пила чай и что у нее почернела и онемела рука, но она даже не выронила чашку.