Из дома
Шрифт:
Уже был август, а у нас еще было не накошено сено для коровы. Тети и бабушка очень волновались, ходили к председателю сельсовета. Наконец он дал нам покос где-то очень далеко на болоте. Меня оставили дома с Женей — все ушли на несколько дней косить траву.
На второй день с маленькой Тойни на руках пришла тетя Лиза и сказала, что дедушку парализовало и что он лежит без сознания.
Я пошла в медпункт, который был у нас за прудом. Фельдшерицей в Никольском была молодая девушка, Екатерина Ивановна. Она расспросила про дедушку, что-то поискала у себя в застекленном шкафчике, взяла сумку и сказала: «Идем». Я попросила ее подождать,
В одном из классов стоял шкаф с книгами, мне казалось, когда тети, бабушка и Ройне уйдут на покос, у меня будет время выбрать книгу и почитать. Но дедушку парализовало…
Тойни совсем маленькая, ей полтора года, она еле-еле передвигает свои толстые ножки, она очень спокойный ребенок, много спит, но ее надо кормить. У нее хороший аппетит, и она постоянно пачкает штаны, а у нее их всего две пары, приходится по очереди стирать и тут же сушить, попку надо постоянно мыть, чтобы не пропрела. На следующий день я решила помыть ее всю в речке. Но днем было некогда, пришлось пойти на реку после того, как подоила коров. Женечке очень хотелось купаться, но ему нельзя было, у него туберкулез.
Тойни испугалась холодной воды и закричала во все горло, начала вырываться и соскальзывала с рук, но от нее плохо пахло, ее надо было обязательно помыть с мылом. Помыв ее, я набрала ведро воды для питья, и мы пошли домой. Идти пришлось очень долго, надо было останавливаться. Тойни двигалась очень медленно, Женечка тянул ее за руку и все повторял: «Иди, иди…». Дома ее начало трясти от холода, я закутала ее в бабушкин платок. Ночью она захныкала, попросила пить. Я напоила ее холодной водой из ведра, а когда легла рядом, почувствовала, что она вся горячая и тяжело дышит. Всю ночь я давала ей пить и молила Бога, чтобы она к утру поправилась. Но утром она вся была красная и тяжело дышала. Медпункт был виден из окна. Я ждала, когда Екатерина Ивановна откроет его. Наконец она распахнула дверь, вышла, как всегда, в белом халате на крыльцо. Я побежала к ней и рассказала все, что я наделала. Она велела немедленно принести и показать ей ребенка.
На улице было жарко, но я завернула Тойни в ватное одеяло и понесла в медпункт. Екатерина Ивановна развернула ее, покачала головой, поставила градусник под мышку и велела мне придерживать руку, чтобы градусник не выпал. Вынув его, она произнесла: «Сорок», взяла Тойни к себе на руки, поднесла к окну, открыла ей ложечкой рот, посмотрела в горло и начала прослушивать и простукивать, а когда кончила, сказала:
— Кажется, воспаление легких. Ты не бойся, у меня кое-что есть, один военный врач дал, — она показала красную таблетку. — Это пенициллин. Вот тебе три, давай по половинке четыре раза сегодня и два дай завтра, до моего прихода.
Потом я спросила, что с моим дедушкой, она ответила:
— Плохо, вряд ли он когда-нибудь встанет на ноги, паралич. Ночью Тойни спала спокойно. Я чуть не проспала подоить и выпустить в стадо корову. Услышала уже когда пастух, щелкая кнутом, шел в другой конец деревни, чтобы оттуда начать гнать стадо.
Я кое-как подоила и, стегая прутом корову, догнала стадо.
Дома я забралась обратно под теплое одеяло, вспомнилось Виркино: я медленно иду по деревне, положив грабли поперек на плечи, вытянув руки на палку, будто они у меня на кресте. Мне казалось интересно так идти по деревне. Но в окно меня увидала бабушка. Она подумала, что я так просто прохлаждаюсь. Еще издали она так зажестикулировала, что я поняла — влетит. Я подошла к дому, она вышла во двор, схватила грабли и замахнулась на меня:
— Чтобы я видела это в последний раз! Работа кончается тогда, когда ты сложишь рабочий инструмент, и ты знаешь, что я не люблю, когда человек еле ноги волочит.
А потом еще вспомнилось, как во время войны, сидя в темноте возле топящейся буржуйки, бабушка рассказывала, как к ней сватался зажиточный жених из дальней деревни Койрола. Она поехала смотреть его дом и хозяйство, как это обычно тогда полагалось при сватовстве. Это было ранней весной, они заехали в ручей — было половодье, вода попала в сани. Сам он был в высоких кожаных сапогах и хотел вынести свою невесту на руках, чтобы она не промочила ноги. Но он так много говорил и крутился и бегал вокруг саней, что бабушка взяла возжи и вывела лошадь из ручья.
— А сколько лет тебе было? — поинтересовался дядя Антти.
— Да я уже второй год после конфирмации была, а он года на три старше меня был, значит, ему лет двадцать было.
— Ну что из этого получилось? — опять спросил дядя Антти.
— Sain rukkasei6, — проговорила бабушка, встала и вышла по какому-то делу во двор.
— Смотрите-ка, какие деликатные обычаи были — рукавицы вместо неприятных слов, — проговорила тетя Айно.
Бабушка скоро вернулась на кухню, прогромыхала пустым ведром в углу, села обратно на свое место возле буржуйки. Дядя опять спросил у нее:
— А ты о нем потом что-нибудь слыхала?
— Он в то лето женился. И я думаю, его жене не приходилось работать, как ломовой лошади.
— Ты что, жалеешь?
— Да нет, его тогда же, когда нас раскулачили, арестовали, а семью в Сибирь угнали. В его доме школу устроили, — закончила бабушка свою историю про жениха.
* * *
У дедушки красивое спокойное лицо, но он бабушкин двоюродный брат. Как это они влюбились? Правда, их семьи враждовали. Дедушкин отец был атеистом, а бабушкина мать была религиозной. Странно, в дедушкиной семье отец был главным, а в бабушкиной — мать.
Тойни открыла глаза. Я встала, дала ей парного молока, она снова заснула.
Бабушка с дедом так повели свое хозяйство, что только их и раскулачили-то в нашей деревне. Дедушка мне рассказывал давно, когда я еще была маленькой, что земли у них — у всех царских крестьян вокруг Питера — был одинаковый надел. Дедушку сослали под Лугу торф добывать. Мои отец и тетя Калинину писали, что наемной рабочей силой они не пользовались, кажется, это помогло. Дедушка ревматизм на принудработах заработал — теперь его парализовало…
Я задремала, перед глазами всплыл солнечный день в Виркино, по деревне несется дедушкина лошадь, у нее висит круглый глаз на кровавой морде, а хвост как-то странно свернут набок и весь зад — кровавое мясо…
— Не кричи, перестань. — Я открыла глаза, возле кровати в рубашечке до пупа стоял Женя и толкал меня в плечо.
Я очнулась, потрогала Тойни, она была вся мокрая, но температуры не было. Я встала, начала растапливать плиту, готовить завтрак.
Женя очень любил кошек. Вот и сейчас он что-то там в углу с ней делает, штаны у него сползли на пол. Кошка зло заорала. Женя ее поднял за хвост, и она вся извивается и орет.