Из двух зол
Шрифт:
Тёмная венозная кровь потекла Роджеру на руки, и он отчётливо увидел, как нога бледнеет и принимает более здоровый цвет. Синеву можно было скорее объяснить пережатыми сосудами, чем реакцией на яд. Генри облегчённо вздохнул, и Джек слез с него — держать не понадобилось.
Джеку показалось, что тёмное, хмурое лицо Роджера просветлело. На Вождя, правда, это произвело мало впечатления. Роджер, привязавшись к Генри, не переставал быть садистом, подонком и угрозой его, Джека, власти.
— Отдавай нож, — Джек встал рядом с Роджером, глядя на
Роджер поднял глаза, непривычно смирные, и сказал:
— А вдруг ещё раз пустить придётся? А если я не успею до тебя добежать?
Вождь помедлил, пораскинул мозгами, и ушёл, не сказав ни слова, оставил нож Роджеру. Он решил, что заберёт нож, как только Генри пойдёт на поправку, а потом уж никому не отдаст.
Однако его планам не суждено было сбыться: Генри на поправку не пошёл. Весь день после кровопускания он был довольно бодр, но к вечеру у него поднялся сильный жар, и всё племя от костра слышало, как он стучит зубами в ознобе. Роджер, мрачный как туча, выходил из своей палатки только чтобы принести мальчику воды, и, несмотря на то, что ни в племени, ни среди охотников его никто не любил, все как-то разом прониклись к нему жалостью.
Роджер даже позволил Ральфу и близнецам приходить в свой шалаш, чтобы ухаживать за больным. Помогал им промывать рану, придерживал Генри, извивавшегося от боли и ужаса. Беспокоился и нервничал, забывая о своей вражде с большинством членов племени.
Его доброта дошла до такой степени, что, когда на точно такого же ежа наступил Сэм, Роджер пришёл в близнецовый шалаш и при помощи Эрика пустил кровь и ему. Близнецы поблагодарили его, но он вышел молча, погружённый в свои мысли, вытирая нож о бедро.
Когда Роджер понял, что Генри всё-таки умрёт, к нему вернулась его жёсткость и всепоглощающая ненависть. Генри бледнел и таял на глазах, не мог есть, под его глазами уже пролегли чёрные тени. Роджер был в ярости. Теперь он был бессилен — отрезать ногу было уже нельзя, воспаление пошло дальше. В паху, подмышках и на горле Генри набухли лимфоузлы, и он не мог шевелиться из-за адской боли. Он не ел и не пил, из-за удушающей жары не хотел даже в туалет, и Роджер не отходил от него.
Его слепая ярость на несправедливость небес усилилась, когда он узнал, что Сэм поправляется. Ему помогло кровопускание, он был слаб, но ел и пил, щёки его горели, но он шёл на поправку. Не веря ушам своим, Роджер даже пришёл проверить и убедился — Сэм лежал на пальмовом ложе, измождённый, но явно готовый набираться сил. Страшный взгляд Роджера заставил его передёрнуться, да и Эрика тоже, но Роджер вышел молча, играя желваками.
Генри уже не открывал глаз. По телу его ползли тёмные пятна, от ноги и выше, и Роджер знал, что, когда они доберутся до сердца, Генри умрёт. А они были уже близко. Роджер, рассуждая трезво, давал ему времени до завтрашнего утра. В лучшем случае до вечера.
Забравшись в шалаш, Роджер устроился у его головы со слипшимися, потемневшими от пота волосами. Генри, не приходя в себя, тихо стонал. Над ним уже кружили мухи, и Роджер взял пальмовый лист и принялся обмахивать ещё живого мальчика, которого мухи уже готовы были обсесть.
Роджер не спал всю ночь. Обтирал прохладной водой горящий лоб и смачивал запёкшиеся губы, а пятно всё ползло, ползло, заливая живот и грудь. К утру Генри очнулся и попросил пить, но не смог сделать и двух глотков. Роджер приподнял его голову, устроил у себя на коленях и склонился к нему, силясь угадать в тихом шёпоте связные слова.
Наконец, он отчётливо услышал:
— Роджер.
Он весь вскинулся, подхватил Генри, переложил повыше и прижал к груди, поддерживая ладонью голову.
— Что? — он метался глазами по бледному лицу, почти растерянно. — Что?
— Ты любишь меня?
Роджер опешил. Он ждал чего угодно, только не такого вопроса. Он не верил в любовь, он верил только в ненависть. Даже то, что его болезненные, построенные на тяге к жестокости отношения с Генри не походили на ненависть, его не смущало.
Рука Генри слабо приподнялась и зарылась в густые чёрные космы, притягивая лицо к лицу, и Роджер склонился, прижимаясь губами к липким от пота щекам и лбу, целуя сухие губы. Он не мог выразить свою любовь иначе.
— Роджер, — Генри заплакал. Точнее, глаза его налились слезами, от этого став ещё больше. — Роджер, ты меня любишь? Роджер… — он закашлялся и отвернулся. — Скажи, ты… Роджер…
Роджер держал его в руках и чувствовал, как он холодеет. Он становился тяжёлым, и Роджер знал, что это значит.
Когда Генри захрипел и мелко задрожал, нелепо хватаясь за прелые листья и сильные руки, держащие его, Роджер будто очнулся. Он прижал его к себе крепче, пытаясь уловить последние вздохи, последний удар сердца, каждое судорожное движение умирающего тела, и выдохнул хрипло, жалко:
— Я люблю… Я люблю, Генри, я люблю тебя.
Но Генри уже не слышал. Он вскинулся в последний раз и обмяк, голова безвольно повисла, серые глаза, пять минут назад наполненные болью и страданием, бессмысленно уставились вверх.
Роджер просидел, держа его в руках, ещё около получаса. Молча, тупо глядя в зелёную стену шалаша, поглаживая слипшиеся волосы.
Племя подозрительно затихло на палаточной площадке, и Роджер, осторожно уложив тело на листья, выглянул на улицу и убедился. Каким-то таинственным образом все уже знали, что произошло.
Он медленно, неловко выбрался наружу и пошатнулся. Десятки сочувствующих взглядов сошлись на нём, но принесли не облегчение и покой, а ненависть. Он хотел выпотрошить живьём каждого ублюдка, который осмелился смотреть на него с жалостью. Малыши поняли его взгляд и как по команде потупились, зато охотники, с чего-то возомнив себя его друзьями, шагнули навстречу. Впереди всех шёл Харольд и, добравшись до Роджера первым, дружески обнял его за плечи и встряхнул.
— Роджер, дружище, порядок?