Из Курской губернии
Шрифт:
— Почему же Соломону премудрому не удалось узнать глубину морскую?
— Задумалъ это Соломонъ узнать глубину морскую: какая такая есть глубина морская? Хорошо. Взялъ съ собой Соломонъ премудрый большой фонарь, обвязалъ себя веревкой, и веллъ спускать себя на дно морское. Стали спускать Соломона премудраго на дно… Куда еще до дна?… До дна еще далеко осталось… До дна морского можетъ и на сотую часть не опустили, какъ вдругъ ракъ… большой такой ракъ!… «Куда ты, говоритъ ракъ Соломону премудрому, куда ты»? — На глубину морскую, говоритъ Соломонъ премудрый. — «Что теб такъ надо»? говоритъ ракъ. — Хочу глубину морскую узнать! — «Да ты кто такой»? спрашиваетъ ражъ у Соломона премудраго — Я, говоритъ, — Соломонъ премудрый; все я, Соломонъ премудрый, на земл знаю, одной только глубины морской не знаю. — «Да и знать теб не надо! крикнулъ ракъ, ты на земл, Соломонъ, — премудрый, а я ракъ на глубин морской премудрый! — Да какъ пихнетъ Соломона клешней, такъ Соломонъ скоре веревку дергать, чтобъ къ верху тащили!… Такъ Соломонъ премудрый и
Курскъ, 27-го августа.
— А говорунъ мой Василій! сказалъ я своему хозяину въ Уколов, къ которому меня привезъ мой ямщикъ.
— Такъ… зубоскалъ! отвчалъ хозяинъ.
— Чмъ зубоскалъ? Свое дло правитъ, какъ надо, оттого и весело на свт живется!
— Такъ то оно такъ! промолвилъ хозяинъ, а все таки надо и про душу вспомнить!…
— Что жь дурнаго веселымъ быть? Разв лучше насупясь сидть?
— Да и зубоскалить нечего!…
— Отчего же и не позубоскалить?..
— Лучше про божественное, про что подумать, да про божественное поразмыслить!
— Про что же, про божественное?
— А то про божественное: какъ, отчего, какая причина дется… вотъ что!
— Какъ какая причина дется?
— А такъ: вотъ возьми хоть осину-ту, [3] поразмысли: отчего у той осины листъ безустанно дрожжя дрожжитъ? какъ тихо, какъ втру нтъ, а посмотри на осину: на осин листъ все дрожитъ, все дрожитъ!…
— Слыхалъ я, что оттого осина дрожитъ, что на осин Іуда удавился, сказалъ я.
3
Частица то простымъ народомъ склоняется. Авт.
— Бабы болтаютъ!
— Какъ болтаютъ?
— А такъ болтаютъ! Іуда удавился не на осин; Іуда удавился на дуб:
— Отчего же осина дрожитъ?
— Осина дрожитъ отъ слова Божія!
— Этого я не слыхалъ!
— То-то не слыхалъ, то то не слыхалъ! А ты объ этомъ поразмысли, да поразсуди!…
— Разскажи пожалуйста: отчего же осина дрожитъ? Какъ это отъ слова Божія осина задрожала?
— Слышалъ, что Іуда Христа, Бога нашего, за жидовскіе серебренники продалъ?
— Это слышалъ.
— А какъ продалъ Іуда Христа, жиды Христа на крест распяли, Іуду страхъ взялъ… Задумалъ злодй удавиться… „Ни одно дерево не смй, говоритъ Господи, ни одно не смй принимать на себя Іуду-христопродавца!“ Сказалъ Господи: кто слова Господня не послушаетъ?.. всякому дереву, стало, нельзя принимать на себя Іуду Христопродавца… Кинулся Іуда къ берез, что росла у самаго пресвтлаго рая… кинулся къ той берез, сдлалъ мотокъ, взлзъ на самую верхушку, взлзъ да и повсился!.. Только и береза умна была: нагнула верхушку до самой земли, да и скинула съ себя Іуду; только скинула береза Іуду не въ пресвтлый рай, а на нашу гршную землю. Оттого у березы и втья (втки) такія гибкія: какъ хочешь гни, хоть узломъ вяжи — все не ломится… Побжалъ Іуда-христопродавецъ, побжалъ къ горькой осиночк, къ самой молоденькой осиночк. „Молодая осиночка — разумомъ глупешенька!“ думаетъ Іуда… А Богъ-то на что?.. Вотъ про это и забылъ злодй!.. Прибжалъ Іуда къ той осиночк и повсился на горьконькой!.. Какъ вздрогнетъ осиночка!.. Какъ быть горьконькой!.. Божьяго слова не послышала… А разумомъ-то глупешенька, и не соберется съ своей памятью, что ей длать? Только Господи и говоритъ: „Не бойся ты, горькая осина! Не съ злаго умыслу ты это надлала; не по злу, а по своему глупому разуму; теб за это грха не будетъ; скинь съ себя Іуду-христопродавца“! Осина и скинула съ себя Іуду-христопродавца. Съ того-то слова Божія осина и по теперь дрожитъ: вотъ отчего… „Прими дубъ на себя Іуду-христопродавца“! сказалъ Господи. Дубъ и принялъ на себя Іуду-христопродавца; и грха тутъ дубу нтъ: принялъ на себя дубъ Іуду по слову Божію. Оттого то у дуба втьи такія крпкія; да и весь дубъ такой крпкій, да твердый: крпче дуба на свт дерева нтъ… одно только и есть крпче: это купарисово дерево…
— Это же дерево отчего крпко? спросилъ я, когда закончилъ разсказчикъ.
— Изъ купарисова древа крестъ на Христа длали, на купарисовомъ древ иконы святыя пишутъ, оттого купарисово древо и крпче всхъ крпче всхъ, крпче самаго дуба…
— Этого я прежде не слыхалъ…
— Всякому своя причта есть!.. Всякому своя, говорю я теб!.. Всякому былію своя причина.
— Неужто всякому былію?
— Всякому, какъ есть!
Я вспомнилъ давно слышанный мною разсказъ про гречку, и тогда мною незаписанный.
— А гречк какая причина? спросилъ я, думая не повторитъ ли мн хозяинъ разсказа про гречку.
— Гречка… гречк причина крупиничка.
— Какъ крупиничка?
— А такъ крупиничка… отъ крупинички и гречка по нашей земл пошла, все это отъ этой крупинички.
— А давно пошла отъ этой крупинички гречка по нашей земл?
— Да съ самой той крупинички… Жила на Руси двушка ужъ такая раскрасавица, что и сказать нельзя!.. И богобоязный человкъ была эта двушка! Старики еще разсказывали нашимъ старикамъ, а т старики сами слышали отъ своихъ стариковъ, эта-то двушка ни одной службы Божіей не прогуливала; и не чтобы въ праздникъ большой, въ воскресенье что-ли, а такъ кажедень, кажедень къ заутрен, къ обдн, къ вечерн, а есть всеночная, и ко всеночной сходитъ! Сказано, богомольный человкъ была… Жила эта двушка съ своими родителями,
— Какую крупижечку?
— А все эту же двушку.
— А она крупижечкой звалась?
— Нтъ, не крупижечкой, это только такъ говорится, отвчалъ разскащикъ.
— Какъ же ее Господь наказалъ?
— А такое Богъ послалъ наказаніе: наслалъ Литву ли поганую, а кто говоритъ татаръ, разно говорятъ… Только Литва-ли, татары ли набжали на Россею, да прямо на то село самое, гд жила эта двка съ своимъ отцомъ; коихъ жителевъ побили, порубили, коихъ показнили, коихъ мечу предали, а красныхъ двушекъ, молодицъ, которыхъ въ полонъ взяли… И вышло такъ: двк достаюсь въ полонъ идти, а родителевъ злоди показнили — головушки отрубили и Христіанскія ихъ тла поганымъ псамъ бросили… Такъ Богъ попустилъ!… Взяла Литва ту двушку въ полонъ и повезла ее въ свою поганую Литву и отдала ее татарину. А у татаръ, извстное дло, женъ сколько хочешь бери; у татаръ жены покупныя, сколько хватитъ денегъ, столько и женъ бери. Такъ татаринъ задумалъ свою полоняночку за себя взять. Полоняночка билась, билась: не хотлось ей за татариномъ быть. Да и какой будетъ мужъ для Христіанской души — поганый, некрещеный татаринъ?.. Только билась двка, отбивалась, а кто ее знаетъ, можетъ и силой на любовь къ татарину пошла? Одни говорятъ, что двка отбилась; другіе болтаютъ, что двка съ татариномъ законъ приняла; только и законъ приняла ни вольной волею, а силомъ… Ну, да какъ бы тамъ ни было, а двка съ блой зари до поздней ночи, а съ поздней ночи до блой зари, двка ревмя реветъ, плачетъ убивается, все тоскуетъ по своему дому… „Батюшки съ матушкой говоритъ и нтъ въ живыхъ…“ (а ее отца и мать на глазахъ у ней злоди загубили). „Батюшки съ матушкой нтъ живыхъ, а все бы хотлось побывать въ своемъ дому, хоть бы однимъ глазкомъ глянуть на могилки родителей!“ Двка плачетъ, молится, святую милостыньку раздаетъ и все объ одномъ Бога проситъ: какъ бы домой побывать. Подастъ святую милостыньку, а сама скажетъ: „Моли обо мн старый человкъ, чтобъ быть мн на своей Рассеюшк!“ И много она Богу молилась, и много она святой милостыни пораздавала… Стоитъ разъ двка на колночкахъ, Богу молится, а подъ окошечкомъ: „Кормилицы наши, родные, сотворите свою святую милостыню!“ Встала двка съ своей праведной молитвы, откроила краюшку хлба. „На, говоритъ, старъ-человхъ, прими мою милостыню, да моли обо мн Бога небеснаго, мать пречистую Богородицу: душа просится побывать въ своемъ дому. Не даетъ Господь живой побывать, хоть бы Богъ привелъ моимъ косточкамъ лежать рядышкомъ съ моими родителями, съ моимъ отцомъ — матерью!“ А нищенькій то былъ святой человкъ. Принялъ святой человкъ милостыню, сказалъ слово — двка Богу душу и отдала, умерла.
— Какое же слово сказалъ святой человкъ? спросилъ я разскащика.
— Какое слово сказалъ человкъ, того не извстно, а только, какъ сказалъ святой человкъ свое слово, двка умерла. Умерла-та двка и похоронили ее не по нашему обряду Христіанскому, а по ихнему обычаю поганому — татарскому. Только силенъ Богъ. Схоронили двушку, на полянку насыпали землицы, а на той землиц и выросла-та двушка праведная.
— Какъ выросла?
— Не сама собой выросла-то праведная, а выросла только душа ея: пошла по ея могилочк гречка, а гречка-то и была душа самой той праведницы. Проходитъ тамъ сколько время, пришла опять нищая братія къ тому дому, гд жила полоненная двица, за святою Христовою милостынею. Разъ пропла нищая братія: „Кормилицы наши батюшки! сотворите свою святую, Христову милостыню!“ Другой, пропла: „Сотворите свою святую милостыню!“ А все въ окошечко не подаютъ. „Что за причина такая, думаетъ нищая братія, сколько разъ ни приходили, всегда намъ полоняночка наша съ Руси, русская, подавала свою Христову, святую милостыню, а нонече того нтъ?“ — „Оттого нонече того нтъ, говорятъ нищей братіи, оттого нтъ святой милостыни, что ваша полоняночка съ Руси, русская померла“. Заплакала нищая братія. „Пойдемъ на могилу и поклонимся, говоритъ нищая братія, для того, что душа ея была милостивая; врно же душа Богу угодила.“ Спросили гд могилка, пошли на могилку, да какъ глянули, ажно та душа на могилк гречишкой [4] выросла! А гречишки до той поры и на свт не было.
4
Въ Орловской, Курской, Рязанской губерніяхъ рдко говорятъ гречъ, больше — гречиха. Авт.
— Почему же они догадались, что гречишкой та душа на могилк выросла?
— А ужъ такъ врно Богъ далъ. Смотрятъ, цвтъ отъ гречишки чистый, да блый: ровно какъ душа ея была передъ Богомъ чистая, да блая!.. Взяла нищая братія ту гречишку и понесла на свою, на Рассеюшку. Оттого и пошла по земл гречишка у насъ.
— А прежде не было на земл у насъ гречишки? спросилъ я, когда остановился разскащикъ.
— Прежде не было. И посмотри ты: гречишка не боится ни сухненнаго лта, ни дождю, а какъ подуетъ втеръ съ восточной стороны, гд та праведница въ полону была, такъ того втру боится. Какъ подуетъ съ той стороны втеръ, опять ту тоску полонную на нее нагонитъ — гречихи и не будетъ! Ты и знай: цвтетъ гречиха, радуется ни душа, значитъ, праведная, а какъ на цвту задуетъ втеръ, востоскуется душа, цвтъ опадаетъ и гречихи не будитъ.