Из неопубликованного. Стихи

Публикация Юрия Болдырева

Возможно, я нарушаю волю Бориса Абрамовича Слуцкого, передавая его стихи в зарубежное русское издание. Сам он не делал этого никогда. И к тем одному-двум случаям, когда стихи его все же оказывались в антологиях или иных изданиях, вышедших на Западе, отношения не имел: у кого угодно могли оказаться его ходившие по рукам в 60-е годы непечатные стихи. Впрочем, как и приписываемые ему. Так, недавно в «Русской мысли» Ольга Гриз, благосклонно откликаясь на его книгу «Стихи разных лет», попеняла мне (составителю), что я не включил в нее стихотворение «Поэты, побочные дети России» (на самом деле принадлежащее Герману Плисецкому) и «В рыбацком поселке у плеса…» (соответственно — Якову Акиму), а стихотворение «Двадцатые годы, когда все были…» воспроизвела с большими искажениями, естественно возникающими, когда текст многократно переписывается, перепечатывается или записывается с голоса любителями. Выверенных, авторизованных текстов Слуцкого за границей никогда не было. Почему?

Ведь как стало ясно сейчас, в его рабочих тетрадях копилось и скопилось огромное количество стихотворении, которые он желал

бы увидеть напечатанными и которые журнальными и издательскими редакциями отбрасывались незамедлительно, как только они туда попадали (Слуцкий, надо сказать, сам себя не цензуровал, оставляя это занятие сонму разного рода чиновников, получавших за то зарплату, и ставил в подборки и книги все, что писалось, — потому-то кое-что иногда и проскакивало). Можно ведь было собрать отборную книгу и тиснуть ее за границей — многие из его окружения так делали, да и его положение участника войны, признанного мастера позволяло надеяться на не слишком крутые оргвыводы. Однако этот вариант он никогда всерьез не рассматривал.

В один из самых черных дней своей жизни (может быть, в самый черный), когда он выступил на собрании московских писателей, созванном для предания анафеме получившего Нобелевскую премию Бориса Пастернака, Слуцкий, впрочем, не произнес ни одного лицемерного слова — только то, что действительно думал. Спешу тут же сказать, что ни этим, ни чем-либо другим он никогда себя не оправдывал — страшная вина была осознана тут же и, словно рана, кровоточила всегда: порукой тому стихи, просквоженные этим осознанием, этой болью, этим самосудом, которые писались и вскоре, и пять, десять, пятнадцать лет спустя, и в самом конце творческого пути (он наступил на 9 лет раньше физического конца). Так вот, в тот черный день среди немногого — 15 строк — сказанного им было (этим, собственно, и начиналось его выступление): «Поэт обязан добиваться признания у своего народа… Поэт должен искать славы на родной земле…» Уверенность в этом сопровождала Слуцкого всегда. А кроме того, чего бы стоил весь его самосуд, если бы он, одной рукой бия себя в грудь, другой передавал свои стихи для опубликования на Западе?

Следующие поколения, в том числе и мое, полагаю, вольны и думать и поступать по-иному. Особенно сейчас, когда мы все сильнее ощущаем родственность, необходимость друг другу, слиянность двух русских литературных потоков, текущих по обе стороны госграницы. Особенно, если знаешь, что Слуцкий-то эту родственность и слиянность ощущал куда как давно: и читая юношей перед войной Бог весть откуда проникавшие в Союз эмигрантские стихи Ходасевича, Цветаевой, Эйснера, и глотая том за томом комплект «Современных записок», обнаруженный им после победы в поместье какого-то румынского графа, чья жена оказалась из русских эмигрантов, и много позже интересуясь современной эмигрантской литературой, среди авторов которой были его давние друзья, знакомые, коллеги: В. Некрасов, А. Галич, И. Бродский…

Так что пусть и стихи Бориса Слуцкого однажды хлебнут воздуха русского зарубежья. Ведь не исключено, что сейчас и он не стал бы возражать против такой возможности.

Юрий Болдырев

Слепцы походкой осторожной Идут дорогой непреложной И не собьются ни на шаг. А я сбивался, ушибался И так порою ошибался, Что до сих пор звенит в ушах. Слепорожденным и ослепшим, Невидящим, конечно, легче, Конечно, проще им, чем нам, Отягощенным с детства зреньем, Презреньем, иногда прозреньем. Да, мы глядим по сторонам. Былым путям — не доверяем И новые пути торим, Об их ухабах говорим, Их повороты предваряем.

Конец 40-х — начало 50-х

В эпоху НЭПа, в дни его разгара Я рос и вырос на краю базара. Меня на мелочь медную обменивали, А я-то думал — на большие деньги. Меня обвешивали и обмеривали. И эти годы — никуда не денешь. С волками жил я, притворялся волком. Им лапы жал, на улице раскланивался. Но если ошибался я, обманывался — Так ведь меня обманывали с толком. Как музыка в базарном репродукторе, Я за грехи базара не ответчик. Душа, ветрами времени продутая, Жила в плену предзнаменований вещих. Вытертое автобусной давкой лицо, вытертое трамвайной давкой пальто, зубы, съеденные столовской едой, глаза, обесцвеченные ежедневной бедой, ежедневным ожиданием чего-то, что должно непременно случиться с вытертым трамвайной давкой пальто, с глазами, уставшими светить и лучиться. Он прав, в опасениях всечасных жизнь проведя: несчастья бросаются на несчастных. Они как псы и вроде дождя. Беда до счастливого не доходит, она его стороною обходит, а если пойдет, то в сторонку свернет и несчастному шею свернет. От копеечной свечи Москва сгорела. За копеечную неуплату членских взносов Выбыть не хочу из снежной Галилеи, Из ее сугробов и заносов. В Галилее бога распинают С каждым днем решительнее, злее, Но зато что-то такое знают Люди Галилеи. Не хочу — копейкою из дырки В прохудившемся кармашке Выпасть из предрассветной дымки, Из просторов кашки и ромашки. Я плачу все то, что наложили, Но смотрю невинными очами, Чтобы, как лишенца, не лишили Голоса меня в большом молчаньи. Все наложенные на меня налоги Я плачу за два часа до срока. Не придется уносить мне ноги Из отечества — его пророку. Добровольных обществ добровольный Член и займов истовый подписчик, Я — не недовольный. Я — довольный. Мне хватает воздуха и пищи. На земле, под небом мне хватает И земли, и неба голубого. Только сердце иногда хватает. Впрочем — как у каждого, любого. От имени коронного суда британского, а может быть, и шведского, для вынесения приговора веского допрашивается русская беда. Рассуживает сытость стародавняя, чьи корни — в толще лет, исконный недоед, который тоже перешел в предание. Что меряете наш аршин на свой аршин, в метрической системе? А вы бы сами справились бы с теми, из несших свастику бронемашин? Нет, только клином вышибают клин, а плетью обуха не перешибают. Ведь бабы до сих пор перешивают из тех знамен со свастикой, гардин без свастики, из шинелей. И до сих пор хмельные инвалиды кричат: «Кто воевал, тому налей! Тот первый должен выпить без обиды». Еврейские беды услышались первыми. Их голоса звучали громчей, поскольку не обделили нервами евреев в эпоху дела врачей. Потом без нервов, с зубами сжатыми, попер Чечни железный каркас. Ее выплескивали ушатами из Казахстана на Кавказ. Потом медлительные калмыки, бедолаги и горемыки, из ссылки на родину, влачась в пыли, из пустоты в пустыню пошли. А волжские немцы ждали долго, покуда их возвратят на Волгу, и, повздыхав, пошли черепицу обжигать и крыши стлать, поскольку им нечего торопиться. Потом татары засыпали власть сначала мольбами, потом прошениями, потом пошел татарский крик, чтобы их не обошли решениями, чтобы вернули в Крым. Все эти вопли, стоны, плачи в самый долгий ящик пряча, кладя под казенных столов сукно, буксует история давным-давно. В нее, в историю, все меньше верят. Все меньше спроса на календари, а просто пьют, едят и серят от зари до зари.