Из неопубликованного. Стихи

Слуцкий Борис Абрамович

Задумываясь о вечности

Задумываются о вечности, точнее сказать, о том, что же будет потом? Какую квартиру в вечности, какую площадь получат и как получить получше? Но эти еще не худшие, оглядывающиеся вперед и думающие, чья берет, и зло побеждает, добро ли, и выбрать какие роли. Ведь есть такие, что думают о чем-то вроде угла, где духота и мгла. Их вечность непроветрена и даже антисанитарна и до того бездарна, что обаятельней даже лозунг: «Хоть день, да мой!» И спьяну бредя домой, они счастливо думают, что

хоть денек урвали: потом поминай как звали!

«Еще отыщется изящество…»

Еще отыщется изящество, отъехавшее в эмиграцию, и прежней удали казачества. Еще придется разобраться. И все хорошее, заросшее быльем, пробьется сквозь былье. Все, заметенное порошею времен, возобновит житье.

Драка

Инвалиды костылями бились около метро: костерили, костыляли бойко, злобно и хитро. По одной руке на брата, по усталой, по больной, перебить друг друга рады, чтоб не стало ни одной. Ноги бы передробили, перебили черепа! Возле этой самой были молча сгрудилась толпа. Пар, как будто дым сраженья, из дверей метро валил. Признавая пораженье, старший инвалид — завыл. На асфальт сморкаясь кровью, утираясь рукавом, тихо выл он, громко кроя поединок роковой. Выл, пока его обидчик ковылял не торопясь, голову устало сбычив, костылем тараня грязь.

Бостон

Допускаю, судьба занесет в Нью-Йорк, занесла же когда-то в Москву! Но Бостон исключен и бостонский восторг никогда не переживу. Он останется в книгах, в толстущих томах и на тонких гравюрных листах. Никогда не узнаю бостонский размах и бостонский томительный страх. Во второй половине земного пути надо дух перевести — хочешь, театр посети и друзей навести. До Бостона уже не дойти. Не дойти, не доехать, не долететь, приз не взять, банк не сорвать. Ты уловлен в какую-то старую сеть, ячеи — не разорвать. Между тем в небоскребе бостонском — окно, лампы свет и блокнот на столе и бостонский поэт, осознавший давно, как разорвано все на земле.

Уроды

Домье рисует свое дамьё — блядищ девятнадцатого столетия. Величье будущее свое рисует до полного утоленья. Домье рисует жадных старух в сопровождении пошлых старцев. Он продуктивен, будто сторук. А что, если вправду сторук? Может статься. И крив и кос человеческий род, иного же у Домье не случается. Когда получается лучший урод, Домье кричит: — Урод получается! А девушки, в майском своем цвету, глядят в его глаз холодное олово, глядят в его бездну, в ее высоту, задрав на беззвездное небо головы.

Восстановление грамматической истины

Общепринятому переча, не жалея на это сил, передвинутое в просторечьи ударенье я восстановил. Вроде сделано так немного — не мудрец я и не герой: перетаскивал с первого слога ударенье на слог второй. Это вам не разделы Польши, не таможенный вам тариф! Рифм мужских на одну стало больше, На одну меньше женских рифм. Все же Пушкин узнает слово то, что прежде не узнавал. Восстанавливается основа, разгребается праха навал. На участке стрелкового взвода торжествуют добро и свобода.

Обрывок цепи

Оторвавшись от жизни, сорвавшись с цепи — все потеряно, кончено, бито — одиноко гуляю, как ветер в степи, выхожу на чужую орбиту. А за мною, как тень, тянется целый день осторожная, ржавая, резкая звень и на всех буераках, обрывах, на неровностях местности здешней, степной, знать дает о себе проходящий со мной тот стальной и звенящий обрывок. И неволю и волю, и мир и тюрьму в диком поле вызванивать надо ему: их противоположность в единстве, их взаимная ненависть, тесная связь — всё, единожды накрепко установись, небольшому обрывку годится.

«Умирают в своей постели!..»

Умирают в своей постели! И на этом вечном пределе унижают в последний раз столько раз униженных нас. Не наплакавшись, не на плахе, а с удобствами и в тепле, нас оставив в крови и прахе, завершают свой путь на земле. И подписывая некрологи, курим ладан, льем елей, понимая, что эти налоги тоже надо платить скорей.

«Арьергардные бои…»

Арьергардные бои — все, что нам осталось, и у каждого — свои, собственная старость. Общая у нас черта: убывают кадры и подводится черта. Крышка арьергарду. Прядь седая у виска: тучи небо кроют. Арьергардные войска молодежь прикроют. Платим до конца платеж в том сраженьи тихом. Арьергарды, молодежь, помянешь ли? лихом? Лучше лихо помяни, то, что мы забыли. Помяни и извини: уж какие были.

«Под небом голубоватым…»

Под небом голубоватым, где серенький вьется дымок, где каждый местный атом признать бы в лицо ты мог — именно здесь ты здешний, ты местный в этих местах, под старенькою скворешней ты в птичьих делах мастак, земляк вот этой землицы, а не далеких планет, и всё — знакомые лица, а незнакомых — нет, да, вовсе нет незнакомых — не девери, так зятья, и в здешних жестких законах имеется строчка твоя, и в здешних протяжных песнях имеется строчка твоя, и здешних вестей ты вестник, и все вы — одна семья, и все вы — одна компания по части хмельного вранья, и в здешнем самокопании есть и лопата твоя.

«Вот она, отныне святая…»

Вот она, отныне святая пустота, как прежде — пустая, полая, как гнилой орех, но святая — почти для всех. Принимаю без всякой тревоги и терпеть без претензий готов, что на шеях куриные боги вместо тех человечьих крестов. Эти мелкие дыры сквозные, эти символы пустоты и сменили, и заменили все, что людям несли кресты. Хоть они и пусты и наги, в них все символы смены вех — тоже знаменья, тоже знаки, выражают тоже свой век. И лежат они на загарах, и висят они на шнуре, как блестели кресты на соборах, золотели на заре. Перепробовав все на свете, мы невиннее, чем слеза. Снова мы, как малые дети, начинаем с начала, с аза. Комья глины на крышку гроба валя (ноне старым богам — не житье), пустоту мы еще не пробовали. Что ж! Попробуем и ее.