Из одного дорожного дневника
Шрифт:
В шерешевском сельском управлении я встретил редкости, восстановившие меня некоторым образом против Сырокомли. Он, рассказывая о литовском Полесье, говорит, что
Zaden nowy obyczaj, zaden wymysl 'swiezy, Nie przemienil ich mowy, ni ksztalt'ow odziezy; Zaden nowy duch wieku nie przylozyl reki, By zmieni'c bicie serca albo takt piosenki. Jak przed wieki nosily Slowia'nskie narody, Takie nosza sukmany, takie samy brody, Takie same sieriery, kt'oremi dab wala, Takie same cerkiewki, w kt'orych Boga chwala, Tak samo ich posila mi'od, jadla i ryba, Nie tutaj nie przybylo — troche nedzy chyba. [23]23
Шерешевский писарь рассказывал мне историю крестьян, убивших зубра во время голодного года. Они были братья, голод терзал их семейства и угрожал им голодною смертью; начальство хлопотало о покупке хлеба, посылало за ним в Пинск и даже на Волынь; но пока что было, крестьяне решились ни отчаянные средства. Они начали бить зубров; двое, пойманные стрелками, во время самого убийства зверя, и наказаны.
— А теперь не бьют зубров? — спросил я.
— Нет, теперь не бьют.
— А шкуры зубровые откуда попадаются?
— Уже о том не знаю.
В Пружаны меня повез очень веселый мужик с неприятно-сладострастным, чувственным выражением лица. Я первый раз видел такое лицо в Литве.
— Видал ты зубров?
— Ой-ой! Еще сколько.
— А к вам они заходят?
— Отчего не заходят?
— И часто?
— Года с три уж не было, а то так заходили. Тут один старик три года жил.
— Где ж он делся?
— Бог его знает.
— Может, убили.
— Может, и убили.
— А у вас много дичи?
— Стрелки бьют, а мы не ходим за этим.
— Отчего так?
— Так, и ружей нет, и часу нет.
— А стрелкам?
— Им что делать, как не таскаться?
— Что ж они бьют?
— Сарн, данелек, что попадется.
— Да это ж не позволено.
— Вот будут они глядеть!
Народа очень много едет все по одному направлению. “Это от праздника”, — говорит извозчик.
— Какой же был праздник?
— Чахнохрист.
— Какой?
— Чахнохрист.
— Чахнохрист? — переспросил я, удивленный новым, неизвестным мне именем праздника.
— Чахнохрист, Чахнохрист зовется, пане.
Господи, что же это за праздник? Добивался, добивался, и узнаю, что это Воздвижение креста (14-го сентября).
Г. Пружаны замечательны во многих отношениях. Во-первых, там есть мостовая, которая лучше мостовой во многих губерниях России. Во-вторых, тем, что в нем обретаются красивые мужские и женские лица, которых не видишь почти с третьей станции от Петербурга. В-третьих, там есть нечто вроде табльдота и строится большой каменный костел, и против него уныло стоит ветхая православная церковь. И, наконец, тем, что приехать сюда очень легко, а выехать необыкновенно трудно. В Пружанах есть четыре почтовые лошади, на которых отвозят почту в Кобрин, но проезжающим их не дают, и потому проезжающий на почтовых в Пружаны должен выбираться отсюда как ему угодно. Иногда уезжают на лошадях еврейских, а когда у евреев праздники или шабаши, тогда сидят у моря и ждут погоды.
Прелесть этого положения мы изведали на себе. Приехав в Пружаны в десять часов утра, мы тотчас же послали за обывательскими лошадями, которые должны были отвезти нас до Загребова, откуда начинается непрерывное почтовое сообщение с Пинском. Товарищ мой отправился к живущему в Пружанах маршалку, у которого он за год перед сим каплею аконита избавил от наглой (скоропостижной) смерти каретного коня, а я завернулся в свитку и залег спать в холодной комнате и на голодный желудок. Проснувшись в три часа, я сходил пообедал, осмотрел пружанскую церковь. Осведомлялся у дьячка о том, действительно ли праздник Воздвижения крестьяне называют
“Chcialem pocza'c od tego, ze wyjechalem z Pruzan'ow, ale kto z was, kochani czytelnicy, tak jest mocny w jeografii, zeby mial о Pruzanach wiedzie'c?”. [24] Известный польский литератор Крашевский в одном из своих многочисленных сочинений (“Wspomnienia Polesia, Wolynia i Litwy” [25] ) таким образом освободил себя от описания своего выезда из Пружан; но я, при всем моем уважении к этому писателю, должен, напротив, записать, как выезжают из Пружан, где четыре лошади только отвозят почту, а для проезжающих, как я уже заметил, нет почтовых лошадей.
24
“Хотел начать от того, как выехал из Пружан; но кто же из вас, любезные читатели, так силен в географии, что знает о существовании Пружан?”
25
“Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве” (Польск.)
Во-первых, привели нам подводу, запряженную парою крохотных лошадей, муцев. Мы не решились пуститься на этих крысах и потребовали третью лошадь. Снова пошла потеха, окончившаяся, однако, тем, что часа через полтора привели высокого, худого и скрюченного росинанта и запрягли его на левую пристяжку. Уложили наши вещи. Мой чемоданчик поставили под наше сиденье, а окованный железом сундук военного гомеопата — на передок, и на него воссел кучер, в котором сначала я не заметил никакой странности.
— На Запрудов! — сказали мы, усевшись.
Кучер тронул, и шагов тридцать проехали рысью.
— Пане Лукаш (Лука)! Пане Лукаш! — раздалось сзади нас, и послышался топот сапог и старческий сап.
— Ох, фу! — отдувался догонявший. — Пане Антоний!
Наш кучер издал какой-то полусвист-полузвук.
— От же ты этого коня бокового не тронь, бо он, — будь он неладен, — брыкается.
— Брыкается? — спросил мой сопутник. — Зачем же вы дали такую лошадь?
— Ничего, ничего, пане! — успокоил нас догнавший старик. — Ты, пане Лукаш, только не трогай его; нехай (пускай) по воле бежит.
Снова поехали; но, сделавши шагов двадцать, возница наш пробрюзжал “тпрюсь, тпрюсь” и что-то зашамшил зубами, суетясь на сундуке.
— Что ты говоришь? — спросил его мой товарищ. Извозчик опят зашамшил, но ничего невозможно разобрать было.
— Обернись сюда и скажи.
Опять шамшанье.
— Да что у тебя во рту?
Извозчик старался выговорить что-то, но из всех его слов мы разобрали, что “мова (речь) в мене такая поганая”. — “Пане Антоний!” — закричал он внятнее, приподнявшись на сундуке.