Из огня да в полымя: российская политика после СССР
Шрифт:
«Силовой» сценарий авторитарной модернизации зачастую ассоциируется с «вариантом Пиночета», которого в начале 1990-х годов часть российских либералов числила своим кумиром. Чилийский опыт, когда армия, придя к власти, успешно подавила оппозицию, предоставив при этом либеральным реформаторам свободу рук в экономике, во многом остается исключением, подтверждающим правило – «силовики» [181] очень редко оказываются успешными агентами модернизации. Как минимум, силовые структуры для этого должны возглавляться лидерами, которые убеждены в необходимости реформ, отличаться весьма высоким уровнем организационной автономии и идейной сплоченности, пользоваться поддержкой среди значительной части общества и при этом быть не слишком глубоко вовлечены в экономику. Сочетание таких характеристик в мире встречается нечасто, тем более, оно совершенно не присуще нашей стране. Еще с советских времен силовые структуры прямо или косвенно контролировали значительные экономические ресурсы (от ВПК до ГУЛАГа), находились в состоянии острой межведомственной конкуренции (которую провоцировали лидеры страны по принципу «разделяй и властвуй») [182] , а их и без того ограниченная автономия к моменту распада СССР «скукожилась» до минимума. Поэтому в постсоветской России армия проявила пассивность и в 2000-е годы утратила роль значимого политического актора [183] . Что же до правоохранительных органов, то в 1990-е годы они подверглись весьма масштабной фрагментации и все в большей мере включались в занятия бизнесом на фоне ослабления механизмов политического контроля [184] . Поэтому неудивительно, что когда после 2000 года статус «силовиков» резко повысился, а их влияние существенно расширилось [185] , они использовали
181
Этим понятием обозначаются здесь как вооруженные силы, так и спецслужбы, несмотря на все различия между ними.
182
Примером такого рода может служить борьба за власть и сферы влияния между МВД и КГБ в начале 1980-х годов.
183
Taylor В., Russia\'s Passive Army: Rethinking Military Coups // Comparative Political Studies, 2001, vol. 34, N8. P. 924–952.
184
Волков В. Силовое предпринимательство. М.-СПб.: Летний сад, 2002.
185
Kryshtanovskaya О., White S., Putin\'s Militocracy // Post-Soviet Affairs, 2003, vol. 19, N4. P. 289–306.
186
Черкесов В. Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев // КоммерсантЪ, 2007, 9 октября http:// www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=812840 (доступ 19.06.2012).
187
Афанасьев М. Российские элиты развития: запрос на новый курс. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2009.
Наконец, несостоятельными в российском случае выглядели и надежды на осуществление авторитарной модернизации с опорой на доминирующую партию. Казалось бы, опыт не только китайских реформ, но и ряда некоммунистических режимов (подобно Мексике в 1930—1980-е годы) [188] показывает, что иерархическая централизованная «партия власти» может быть способна не только обеспечить долгосрочное удержание господства, но и успешно провести социально-экономические преобразования. Однако «Единая Россия» едва ли годилась на роль, подобную Компартии Китая или мексиканской PRI («вариант Карденаса»). Скорее, сопоставление опыта их деятельности в 2000-е годы с российской «партией власти» заставляло говорить о том, что роль ЕР в политическом управлении страной была, мягко говоря, незначительна. Отчасти такое положение дел оказалось обусловлено не только сложившимся в России разделением властей (в условиях сильной президентской власти доминирующая партия была обречена на второстепенную роль), но и институциональным наследием советского периода. Хотя КПСС и была способна успешно контролировать государственный аппарат, и порой даже характеризовалась как «партия-государство», но явная неэффективность партийного руководства экономикой и государственным управлением в последние десятилетия СССР фактически закрыла дорогу к воссозданию этой модели. В превращении «партии власти» во влиятельный политический институт в России не были заинтересованы не только чиновничество, но и политическое руководство страны. В результате нынешний механизм взаимоотношений между государством и «партией власти» – аппарат управления в нем играл ведущую роль, а «партия власти» выступала лишь ведомой, – поддерживался «по умолчанию». ЕР не обладала необходимой для успешного проведения политического курса автономией [189] от чиновничества и была лишена сколь-нибудь содержательной идеологии (если под таковой не понимать поддержку статус-кво). Примечательно, например, что «Единая Россия» так и не стала ключевым каналом рекрутирования в административную элиту [190] – в ее состав политики и чиновники попадали, скорее, по каналам своих персональных связей, чем по партийной линии. Поэтому, даже если предположить, что Кремль дал бы «Единой России» указания проводить курс модернизации через партийные структуры, то вскоре оказалось бы, что собственных рычагов влияния как на общественность, так и на административный аппарат у «партии власти» попросту не существовало. Проще говоря, такая политика модернизации, скорее всего, обернулась бы лишь очередной пропагандистской кампанией и показухой, но и не более того.
188
Гельман В. Перспективы доминирующей партии в России // Pro et Contra, 2006. Т. 10, № 4. С. 62–71; Гомберг А. Эволюция в условиях диктатуры // Pro et Contra, 2008. Т. 12, № 1. С. 46–61.
189
Huntington S., Political Order in Changing Societies. New Haven, Yale University Press, 1968. P. 20–22.
190
Gel\'man V. Party Politics in Russia: From Competition to Hierarchy // Europe-Asia Studies, 2008, vol. 60, N6, P. 913–930; Голосов Г. Электоральный авторитаризм в России // Pro et Contra, 2008. Т. 12, № 1. С. 22–35.
Таким образом, из-за отсутствия у российских властей эффективных инструментов для проведения авторитарной экономической модернизации, попытка, предпринятая в период президентства Медеведева, оказалась изначально бессмысленной. Если вывести за скобки громкую риторику, включавшую в себя правильные, но пустые заклинания о верховенстве права и/или инновационной экономике, то на практике воплощение в жизнь этого курса в лучшем случае ограничилось поверхностным заимствованием технологических новшеств. Так, создание «электронного правительства» и внедрение «электронной демократии» в России свелось, соответственно, к компьютеризации документооборота ведомствами и к возможности записаться на прием к чиновникам и/или пожаловаться на их действия с помощью электронной почты и Интернета. Даже достижения в сфере правовых реформ, которые представляли предмет личной заботы Медведева, оказались сведены лишь к косметическим поправкам в законодательстве по типу фактического переименования милиции в полицию. В худшем же случае речь шла о «потемкинской модернизации», призванной создать благоприятный имидж руководства страны в глазах своих сограждан и зарубежного бизнеса и выступать элементом «престижного потребления» правящей группы (примером такого рода мог служить широко разрекламированный инновационный центр «Сколково», призванный стать ареной мирового саммита «большой восьмерки»). Неудивительно, что среди значительной части российских элит, да и общества в целом, довольно быстро возникло ощущение бесперспективности курса модернизации, которая во многом сводилась лишь к шагам, подобным сокращению в стране количества часовых поясов или отмене перехода на летнее время.
Между тем, главным событием президентства Медведева стал глобальный экономический кризис 2008–2009 годов, нанесший сильный удар и по экономике России. Обвал цен на нефть на мировом рынке (с $147 за баррель летом 2008 года до $35 за баррель в январе 2009 года) не только положил конец амбициозным надеждам российского руководства на лидерство страны как «мировой энергетической сверхдержавы», но и обусловил серьезные вызовы в решении текущих экономических проблем. Хотя созданные в предшествующие кризису годы золотовалютные запасы и средства Стабилизационного фонда позволили не допустить полного коллапса экономики России, ее спад оказался глубже, чем практически во всех странах «большой двадцатки» – почти 8,5 % в 2008–2009 годах. Даже несмотря на то, что кризис оказался не слишком длительным по времени, и российским властям в общем и целом, насколько возможно, удалось минимизировать его негативные эффекты, но косвенные эффекты кризиса носили не экономический, а социально-политический характер. В стране исподволь начало меняться общественное восприятие самой системы управления государством. Если ранее многие граждане считали ее пусть неэффективной и коррумпированной, но в целом более или менее приемлемой на манер «наименьшего зла», то после кризиса в общественном мнении наметился запрос на альтернативы статус-кво [191] . Эти тенденции первоначально развивались исподволь и фиксировались даже не столько на уровне массовых опросов, сколько в оценках участников проводившихся социологами фокус-групп [192] , однако позднее они стали все более явными и отчетливыми.
191
Рогов К., Гипотеза третьего цикла // Pro et Contra, 2010. Т. 14, № 4–5. С. 6–22.
192
См.: Белановский С, Дмитриев М. Политический кризис в России и возможные механизмы его развития. М.: Центр стратегических разработок, 2011.
В то время как механизм управления страной с трудом справлялся с перегрузками, а после экономического кризиса 2008–2009 годов проблемы лишь усугубились, «виртуальная политика» в период президентства Медведева перешла на новый уровень манипуляций – на смену виртуальному «закручиванию гаек» пришла столь же виртуальная «оттепель». Публичные заявления главы государства о либерализации («свобода лучше несвободы» и т. д.) по большей части носили характер маскировки, призванной скрыть такие шаги режима, как внесение изменений в конституцию страны, продлевавших срок полномочий президента и Государственной Думы до 6 и 5 лет соответственно. На деле политическая либерализация оказалась лишь косметической правкой существующих «правил игры» (например, снижение барьера регистрации политических партий с 50 до 45 тысяч членов). Тем не менее даже дискурсивная (то есть «бла-бла-бла») либерализация режима имела и ряд побочных эффектов, которые вели к непреднамеренным завышенным ожиданиям как у части элит (заинтересованных в том, чтобы эти слова воплощались в дела) [193] , так и у немалой части общества, а также к расширению свободы самовыражения, которая ранее во многом сдерживалась самоцензурой.
193
Афанасьев М. Указ. соч.
Риторика властей стимулировала нарастание спроса на либерализацию, верховенство права и повышение качества управления, но сами власти при этом не заботились о воплощении соответствующих лозунгов в жизнь, тем самым превращая их в «потемкинскую деревню», в украшение фасада, призванное скрыть авторитаризм, произвол и коррупцию. В результате в стране углублялся разрыв между общественным спросом и государственным предложением – хотя общество предъявляло все больший спрос на перемены, власти предлагали сохранение политического статус-кво. Этот разрыв повышал риски нелояльности, которые в полной мере проявились в ходе думского голосования в декабре 2011 года.
Виртуальная «оттепель» сопровождалась и другими непредвиденными последствиями. Прежде всего, власти, добившись политической монополии и более или менее успешно кооптировав «системные» партии в качестве лояльных попутчиков режима, предоставили «несистемную» оппозицию самой себе, по-видимому, полагая, что она уже не выйдет за пределы отведенного ей «гетто». Действительно, все попытки создания новых партий успешно пресекались на стадии регистрации, полиция без труда разгоняла малочисленные акции политического протеста, а отдельные оппозиционные деятели часто подвергались дискредитации (а порой дискредитировали себя сами). Однако в период президентства Медведева ситуация стала меняться одновременно по нескольким направлениям. С одной стороны, в стране спонтанно возникали новые общественные движения, выступавшие с требованиями защиты прав граждан от произвола со стороны чиновников [194] . Шла ли речь об охране природы (движение в защиту Химкинского леса), защите исторического и культурного наследия (борьба против башни «Газпром-сити» в Санкт-Петербурге) или же о нарушении правил дорожного движения высокими чиновниками («Синие ведерки») – во всех случаях основной линией конфликта на тех или иных аренах было противостояние гражданского общества и авторитарного государства. При этом «новая общественность», хотя и избегала политизации своих требований (отдавая себе отчет в том, что открытый политический конфликт с властями не поможет ей добиться целей, а лишь затруднит их достижение), тем не менее, она становилась потенциальным резервом мобилизации со стороны оппозиции и своего рода «школой» общественного участия граждан [195] .
194
Ворожейкина Т. Самозащита как первый шаг к солидарности // Pro et Contra, 2008. Т. 12, № 2–3. С. 6–23.
195
Нечто подобное отмечалось и в период перестройки, когда не преследовавшиеся властями экологические и историко-культурные движения на первом этапе либерализации режима служили «крышей» для политических движений, активно раз вернувших мобилизацию в ходе выборных кампаний 1989–1990 годов.
С другой стороны, с течением времени в лагере противников режима начался процесс смены поколений. Не секрет, что значительная часть российской оппозиции 2000-х годов наиболее точно характеризовалась презрительным эпитетом демшиза. В ее рядах было немало маргинальных и подчас даже не вполне адекватных персонажей, неспособных к созидательной политической деятельности и не имевших шансы на обретение поддержки обществом даже в случае конкурентного политического режима. Более того, в условиях российского электорального авторитаризма 2000-х годов даже прежние представители истеблишмента, оказавшись в оппозиции, переживали стремительную маргинализацию, порой растрачивая свой политический и профессиональный капитал почти до полного нуля (примерами могут служить Михаил Касьянов или Борис Немцов). Но постепенно на смену лидерам, пришедшим в общественную жизнь в эпоху перестройки, выдвигались те, кто сформировались и как личности, и как публичные деятели в 2000-е годы. Если первые воспринимали текущую ситуацию в стране по большей части как продолжение прежних политических баталий (подчас утративших былую актуальность), а общество справедливо или нет, но ассоциировало их имена с периодом «лихих 90-х», то вторые не без основания претендовали на то, чтобы сделать политическую карьеру уже в новых условиях. По сравнению со своими предшественниками молодые оппозиционеры (от Сергея Удальцова до Ильи Яшина и Владимира Милова) проявляли не только более высокую склонность к риску, но и более высокую готовность к объединению различных сегментов оппозиции по принципу «негативного консенсуса» против статус-кво. Самым ярким проявлением обеих указанных тенденций стал феномен Алексея Навального, который успешно «раскрутил» громкую антикоррупционную кампанию в Интернете, стал заметной публичной фигурой и позиционировал себя одновременно как либерал и националист – немыслимое сочетание для прежнего поколения оппозиционеров.
Нельзя сказать, чтобы Кремль не замечал этих тенденций в стане своих противников, но противодействие новым явлениям было ориентировано на прежние реалии и велось прежними методами. Главным ограничением для властей здесь был курс на виртуальную «оттепель» – по мере расширения разнообразных движений и групп властям становилось все труднее перейти от «виртуальной политики» к реальному насилию. Иными словами, «оттепель» увеличивала издержки, связанные с подавлением противников режима [196] . Хотя в 2008–2011 годах власти по-прежнему неукоснительно пресекали протестные акции политического характера, но к публичной критике режима они относились более терпимо, вероятно, рассчитывая на эффект «выпускания пара». Прокремлевские молодежные движения, такие как «Наши» и др., призванные противостоять «цветным революциям», со временем превращались во все более бесполезных и алчных соискателей политической ренты и становились объектом насмешек со стороны оппозиции. Когда в некоторых случаях власть шла на уступки общественности по частным вопросам (например, отменив решение о строительстве башни «Газпром-сити»), это повышало ставки для активистов общественных движений, побуждая их выйти за рамки локального протеста. Но и жесткий отказ властей удовлетворить требования «новой общественности» лишь способствовал ее политизации, подталкивая активистов в объятия оппозиции. Попытки публичной дискредитации отдельных оппозиционеров (вместо жесткого силового подавления и/или запугивания критиков режима, ряды которых расширялись) били «мимо цели» – власти по-прежнему пытались использовать против своих противников компромат [197] там, где, возможно, им помогли бы заказные убийства. Немало преуспев в превентивной борьбе с мифической «оранжевой угрозой» в преддверии 2007–2008 годов, Кремль оказался не готов накануне 2011 года подавить в зародыше потенциал будущей протестной мобилизации, пока он еще не превратился в ключевой фактор политического процесса.
196
Не стоит сбрасывать со счетов и тот факт, что у российских властей не было опыта применения открытого массового насилия во внутренней политике (за пределами Чечни).
197
Многочисленные свидетельства такого рода содержались в служебной переписке руководителей Росмолодежи, которая после взлома их электронной почты хакерами получила огласку в начале 2012 года – по сути, это ведомство служило инструментом «виртуальной политики» режима.
Образно говоря, накануне кампании 2011–2012 годов российские власти по преимуществу заботились об украшении виртуального фасада «потемкинской деревни», не придавая достаточного значения тому, что в скрывавшейся за ним железобетонно-серой стене режима образуются все новые трещины. Видимо, расчет строился на том, что в ходе «обратной замены» в правящем «тандеме» демонтаж «потемкинской деревни» произойдет сам собой. Однако этот расчет не учитывал, что «потемкинская деревня» была населена гражданами страны, «демонтировать» которых вместе с «фасадом» (например, посредством массовых репрессий) власти полагали слишком рискованным предприятием, а убедить их по доброй воле переселиться за глухую серую стену (например, посредством покупки лояльности) – слишком дорогим и не таким уж обязательным средством. Таким образом, сочетание позитивных и негативных стимулов к массовому участию оказалось очевидно не сбалансировано.