Из первых рук
Шрифт:
—Откуда мне знать, что он не джентльмен.
—Ниоткуда... Погляди-ка на это. — И я показал ей крошечные японские нэцкэ {21} на каминной доске, настоящие старинные нэцкэ. Из дерева и кости, с морщинками на подошвах ног.
—Увеличь их в пятьдесят раз, и это будут колоссы. Монументальная работа. А посмотри на детали.
—Слишком иностранные, на мой вкус.
—Потому-то они и нравятся Хиксону. У него тоже нет никакого воображения.
—А для чего они?
21
Нэцкэ—
—Для воображения.
—Жаль мне девушку, которой приходится вытирать здесь пыль.
—И мне тоже, если у нее не больше воображения, чем у тебя.
Коукер ничего не ответила. Она прихорашивалась, ожидая Хиксона: одернула пальто, поглядела сзади на чулки — не сдвинулись ли швы. Полюбовалась ими. Настоящий шелк. Коукер очень щепетильна в отношении чулок.
Ибо Вечность влюблена в творения Времени.
—Что это вы делаете? — сказала Коукер, оборачиваясь. Она гляделась в зеркало уже несколько минут.
—Ничего.
—Выньте эти штуки из кармана. Старый дурак. Хотите получить пять лет?
Я вынул нэцкэ и поставил на каминную полочку. Все, кроме самых лучших; все равно Хикки не в состоянии их оценить.
Глава 17
Тут дворецкий распахнул двери в соседнюю комнату и пригласил нас войти. Большая гостиная. И прямо посредине стены моя картина: Сара, освещенная солнцем, стоит возле низкой ванны. Правая нога на стуле. Вытирает лодыжку зеленым полотенцем. На спине и бедрах — решетка оконного переплета. Крест-накрест. Массивная, как каменная глыба, и вся на свету, никаких теней, никаких полутонов. Восемь на пять. Я не видел ее пятнадцать лет, и она чуть не сшибла меня с ног.
—Посмотри на это, — сказал я Коукер. — Куда вашему Рубенсу, куда Ренуару?
—Кто это нарисовал?
—Я.
—Кто это, неужели та Сара Манди?
—Не все ли равно?
—Как ей только не стыдно? Совсем без ничего! Да еще такая тумба. Фу, гадость.
—Это работа гения. Она стоит пятьдесят тысяч фунтов. Она стоит всех сокровищ мира, потому что она единственная в своем роде; Хиксон сам это прекрасно знает. А может, кто-нибудь сказал ему об этом. Он повесил ее на почетное место. Посредине стены, между Гойей и Тьеполо. Лучшее освещение в комнате. А рама. Погляди на раму, Коуки. Будь я проклят, если это не старинная испанская рама. На что поспорим?
—Я в рамах не разбираюсь, — сказала Коукер.
Она пощупала портьеры, потрогала обивку на креслах. Как все посетители, для которых пишут «руками не трогать». С таким же успехом можно просить женщину не смотреть. У женщин три набора глаз. В пальцах — для занавесей и прочих материй. На затылке — для прически. И по всему телу — для прочих женщин. Глаза на лице служат им просто для украшения. Накиньте на глаза семнадцатилетней девице самую плотную вуаль, — и она учует другую женщину через две двери и кирпичную стену. У нее для этого есть самые разные органы чувств: в коже, которая сразу меняет цвет, в груди, которую начинает покалывать, в мозгу, который принимается работать в самых невероятных направлениях и с самой невероятной быстротой.
—Ты рассмотрела мою картину, Коуки?
—Я смотрю на нее, — сказала Коукер, тыча пальцем в гобеленовое кресло. — Ну и старье, протерлось до нитки.
—А раму? Посмотри.
Я подошел к картине, вынул перочинный нож и вонзил острие в раму.
—Ну, что я говорил? — Мой нож повис на острие. — Это тебе не фанеровка, а настоящее резное дерево. И Хиксон отдавал ее пригнать по размеру. Ты только посмотри. Здесь вставлен кусок. Хиксон порядком повозился с моей картиной.
Коукер отвернула угол ковра.
—Ручная работа. Ничего не скажешь.
Я дал ей пинка так, что она подскочила. Но увидела, что это был дружеский привет.
—Вы чего?
—Посмотри на мою картину, Коуки. Я все это сделал своими руками.
—Я уже видела.
—Нет, не видела. Даже не подумала взглянуть.
—Нет, подумала. Я подумала, что давать пятьдесят тысяч фунтов за жирную шлюху в чем мать родила — просто стыд и срам. Посидел бы мистер Хиксон хоть пять минуток у нас на кухне, поговорил бы с нашими девушками. Хотя бы с Нелли Мэзерс; у нее пятеро детишек мал мала меньше, а муженек сбежал с девчонкой, которая продает билеты на футбольную лотерею. Думает — сорвет самый большой выигрыш.
—Это не жирная шлюха, Коуки. Это картина. Картина гения.
—Грязная картина, если вы хотите знать мое мнение! Была бы это открытка, и попробуй какой-нибудь бедолага продать ее из-под полы — получил бы две недели.
—У тебя грязные мысли, Коуки.
—Значит, по-вашему, все равно, что нарисовать голую бабу, что стул или букет цветов?
—Нет, эта картина стоит куда выше. В ней воплощена Женщина.
—Шлюха.
—Нет, женщина, каждая женщина, жившая на свете.
—Одну можете сбросить со счетов.
—Ты не понимаешь, что такое картина, Коуки.
—Зато я понимаю, что это такое. Шпанская мушка для старых миллионеров. За пятьдесят тысяч кругляшей.
А у меня голова рвалась с плеч, словно пробка от шампанского. Еще немного — и потеряю ее. Я шлепнул себя по макушке и взял Коукер за руку.
—Ты мой друг, Коуки, и я скажу тебе то, чего еще никому не говорил.
—Ну да, что вы гений. Это я уже слышала.
—Нет, я тебе открою секрет. Я никому не рассказываю секретов, потому что они возвращаются обратно, как бумеранг, и бьют тебя по спине. Но это — правда.
—А раньше вы никогда не говорили правды?
—С тех пор, как стал взрослым, нет.
—Почему?
—Потому что, говоря правду, мы ее убиваем. И она перестает быть правдой. Становится трупом. Я однажды подстрелил зимородка из рогатки. Сбил его с ветки в камыши. И он выглядел, как лоскут дешевого атласа.
—А вы выглядите так, словно здорово набрались, дружок. Возьмите себя в руки, старая песочница, пока не пришел Хиксон.
—Не хочу. Я гений.
—Вы мне вчера это уже говорили.