Из первых рук
Шрифт:
Остановился на углу и надел носки. Шелк с шерстью. Шиллингов семь-восемь, не дешевле, Беда только, что у меня дырявые подметки, чувствуешь каждый камешек на мостовой. Подошел к урне и вытащил несколько вечерних газет. Запихал в ботинки, засунул в брючины, набил под жилет. Спасает от восточного ветра не хуже кожаного пальто. Да будет благословенна пресса, друг всех неимущих! Затем вошел в свой сарай и чиркнул спичкой, чтобы взглянуть на картину. Вдруг она исчезла. Так и есть. Просто кусок грязно-желтого холста. Удар под ложечку. Ну вот, сказал я, ночь испорчена, теперь не уснуть. Почему было не принять все на веру? Блаженны уповающие. Только это и надо было.
—Мистер Дж-джимсон!
—
—Я п-подумал, не выпьете ли вы ч-чашечку кофе из закусочной?
—Нет, — сказал я. — Не выпьет. Он лег спать.
Мальчишка убрался. Я на цыпочках подошел к картине и зажег еще одну спичку. На этот раз она осветила большое пятно грязно-красного цвета. Как корка на пасте от ржавчины. О Боже, сказал я, как и почему я это сделал? Видно, я разучился писать. Моя песенка спета. Осталось перерезать себе глотку.
—Вот к-кофе, мистер Джимсон.
—Мистер Джимсон только что вышел — верно, тебя заметил.
Но мальчишка включил велосипедный фонарик, вошел в сарай и сунул кружку с кофе мне в руки.
—Мистер Джимсон не скоро вернется, — сказал я. — Но он просил меня передать, что ты зря стараешься. Не будет он разговаривать с тобой об искусстве. Он и так уже повинен в поджоге, прелюбодеянии, убийстве, клевете, присвоении казенных денег и оскорблении действием и не желает отягощать свою совесть еще одним серьезным преступлением.
—Н-но, мистер Джимсон, я х-хочу б-быть художником.
—Ну еще бы, — сказал я, — все этим болеют в детстве. Как корью и ветрянкой. Но все, слава Богу, вылечиваются. Иди домой, ложись в постель, напейся горячего чая с малиной, укройся тремя одеялами и как следует пропотей, чтобы вся дурь вышла.
—Но, мистер Дж-джимсон, ведь существуют же на свете художники!
—Да, и сумасшедшие и прокаженные. Но зачем же самому отправляться в сумасшедший дом, пока на тебя не надели смирительную рубашку? Если жизнь кажется тебе немного пресной и ты решил поразвлечься, сунь динамитную шашку в кухонную плиту или застрели полисмена. Стань летчиком-испытателем или нырни вниз головой с Тауэрского моста, набив карманы римскими свечами шиллингов на десять. Куда больше удовольствия и куда меньше риска.
Я видел, что у мальчишки глаза полезли из орбит. Свет фонарика отражался в них, как в лужицах грязной воды. А, проняло, подумал я.
—А теперь топай отсюда,— сказал я.— Пора спать. Брысь!
Он забрал у меня кружку и вышел. А я зажег еще одну спичку, чтобы посмотреть на Евино лицо. О Боже, подумал я. Оно плоское, как поднос. А размалевано! И что за цвет! Консервированная лососина. Как это меня угораздило? Какая фальшь! Чего я искал? Мне казалось, я схожу с ума. Хотелось биться головой о стену.
В дверях показался мальчишка с новой кружкой кофе.
—Будь я проклят! — сказал я. — Мистера Джимсона нет дома, и ему вовсе не нравится, когда ему мешают всякие сопливые ублюдки, которые нахально лезут к нему, словно к себе домой.
—Д-да, мистер Джимсон, но в закусочной есть б-булочки. — И он протянул мне булочку и кофе. — И-простите меня, мистер Дж-джимсон, - сказал он, — я не знаю ни одного настоящего художника, кроме вас.
—Кто тебе сказал, что мистер Джимсон художник? — сказал я. И откусил полбулочки — я так страдал! Хорошая булочка, и мне даже показалось, что мальчишка дал мне ту, что больше, хотя легко мог в темноте взять ее себе. Я был тронут. Зря, конечно; ведь юный негодяй явно старался купить меня. Всякими там кофе с булочками из своих карманных денег. Но я всегда питал слабость к мальчишкам вроде этого Носатика, невзрачным мальчишкам, которым подавай или славу, или терновый венец.
—Послушай, — сказал я. — Я открою тебе секрет. Джимсон никогда не был художником. Он просто
—Ах, мистер Джимсон, но критики всегда так говорят!
—Иногда они правы, мой мальчик. И мне кажется, они были правы относительно Джимсона. Он фальшивая монета. Не связывайся с ним. Подальше от греха. И от мошенников и им подобных.
—Но ведь есть же на свете и художники, мистер Джимсон.
—Конечно. Вот папочка Джимсона был настоящий художник. Член Королевской академии. У людей на его портретах носы всегда помещались точно между глаз. Он принялся изучать наши циферблаты, когда ему было лет десять, и занимался этим по шестнадцать часов в сутки в течение пятидесяти лет. И умер нищим. С разбитым сердцем. Лично я предпочитаю, чтобы меня заживо съели черви.
—Что он рисовал?
—Картины, — сердито сказал я. Я видел, куда вертелись шарики в его голове. — И это было искусство. Пусть папочка Джимсона состоял в Академии и рисовал милые картинки, все же это было настоящее искусство. Многие художники рисовали очень мило. Но ты, верно, никогда не слышал о Рафаэле, или о Пуссене, или о Вермеере?
—Нет, слышал. Это были з-знаменитые х-художники... И сейчас есть з-знаменитые художники.
—Папочка Джимсона тоже был знаменит. Понятно, когда он начал, он не пользовался успехом... Он был чересчур современен. Работал под Констебля, и критики говорили, что он пишет тяп-ляп. Но в конце сороковых годов он стал знаменит... лет на пять. Специализировался на пейзажах с фигурами. Девушки в садиках. Стишки в каталогах. Он получал около двухсот гиней за милую девушку перед милым домиком в милом садике с шиповником и штокрозами. Было время, когда он зарабатывал две тысячи в год и устраивал приемы; все чин по чину. Его жена выдавала по три бала и по одному ребенку в сезон. Но в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году вспыхнула эпидемия нового, современного искусства. Прерафаэлиты. Старый мистер Джимсон, естественно, терпеть их не мог. И все приличные люди были с ним солидарны. Когда Миллес выставил своего «Христа в мастерской плотника», Чарльз Диккенс писал, что прерафаэлиты хуже, чем бубонная чума. А мистер Джимсон отправил открытое письмо в «Тайме», где от имени искусства предупреждал английский народ, что прерафаэлиты ставят себе целью вообще уничтожить настоящую живопись. Это принесло ему широкую популярность. Все люди, обладающие чувством ответственности, сразу увидели, как опасно современное искусство.
—Оп-пасно? Какая глупость!
—Вовсе нет. И тебе давно пора домой к маме. Черт возьми, хотел бы я посмотреть, как бы ты при мистере Джимсоне сказал, что его слова — глупость. Твое счастье, что его сегодня нет дома. Выметайся отсюда побыстрей, покуда он не вернулся и не свернул тебе шею.
Мальчишка ушел, а я зажег четвертую спичку. Всякий художник знает, что четвертый раз часто бывает удачным. Когда на тебя накатит белая горячка, всегда стоит попробовать четыре спички: Оставишь картину одну в темноте, а она возьмет и исчезнет, и нет ее целых три спички, а при четвертой она снова тут как тут. Настоящий шедевр. Чудо! Но спичка погасла прежде, чем я разглядел, что передо мной — интуитивное проникновение в основные законы мироздания и воплощение их в пластических формах классической простоты и чистоты или грубая порнография, за которую придется иметь дело с полицией.