Из путевых заметок беженца
Шрифт:
Когда вместо вербовки добровольцев или же параллельно с вербовкою она стала прибегать к набору, оказалась масса уклоняющихся от воинской повинности. Благодаря расстройству государственного аппарата уклоняться было сравнительно легко. А из попавших на военную службу далеко не все попадали на фронт. С этой целью многие околачивались около штабов; в тылу армии изобретались всякие фиктивные должности с целью избавить офицеров от службы на фронте. В Киеве, напр., при двух тысячах воюющих против Петлюры насчитывалось свыше двух десятков организаций, занимавшихся вербовкою, и в каждой организации работали офицеры. К удивленно моему по приезде в Екатеринодар я узнал, что "околачивающееся около штабов" существуют и там.
Но это был еще наименьший из всех недостатков. Как сказано, меня поражала та ненависть, которая окружала добровольческую армию во всех местах, где приходилось ее наблюдать: в Kиеве, в Одессе, в Крыму, в Новороссийске, в Екатеринодаре. Не скажу, чтобы ненависть была всеобщей: у добровольческой армии были пламенные сторонники,
{183} Конечно, в упреках которые делались этими людьми добровольцам, была черная неблагодарность, было забвение подлинных великих заслуг. В общем всегда тяжело слушать ожесточенные нападки людей, ничего не делающих, для Poccии против тех, которые за нее умирают и действительно спасают ее своим подвигом. Но еще тяжелее было убеждаться, что многие из этим, упреков обоснованы.
В Одессе мне много приходилось слышать про дикий разгул добровольцев, про их картеж, кутежи, да пьяные оргии. Их начальник генерал Гришин-Алмазов признавал во многом справедливость этих упреков и заявлял, что для подавления бесчинств требуются энергические и строгие меры вплоть до расстрелов. Собственно эти бесчинства в военное время всегда составляли и составляют темную сторону военной жизни в тылу армии. Героизм проявляется на фронте. А в тылу находятся частью укрывающиеся, частью отдыхающие от военных трудов и опасностей. Эти последние вознаграждают себя разгулом в тылу за перенесенные на фронте лишения. Опять таки мы имеем здесь явление сопровождающее решительно все войны: едва ли можно судить за это слишком строго.
К сожалению с этим разгулом сочетается иногда и отталкивающий оттенок высокомерия по отношению ко всем недобровольцам. Помню сценку на пароходе, шедшем из Новороссийска в Одессу. В виду переполнения парохода приходилось обедать и ужинать в две очереди. И вот на моих глазах группа офицеров, не попавшая в первую очередь к ужину и уже подгулявшая, шумела и волновалась. "К чорту штатских, кричал один из них, вышвырнуть их всех вон и посадить на их место офицеров". К счастью на этот раз предложение буяна сочувствия не встретило, но с разных сторон приходилось слышать, что иногда кончается менее благополучно: "ведут себя как большевики, прогоняют пассажиров из вагонов, с плацкартных диванов и садятся на их места". Проверить правдивость этого утверждения я не мог. Но, по-видимому, нет дыма без огня.
Уж больно часто приходилось слышать, что добровольцы "ведут себя, как большевики, словно весь мир только для них и существует"... Были у меня и другие наблюдения по части разгула. На том же пароходе от Новороссийска до Одессы шла в течение почти трех суток азартная карточная игра; она продолжалась целую ночь уже по прибытии в Одессу. Один из трех офицеров добровольцев, ехавших со мною в моей каюте, принимал в ней весьма оживленное участие. В последнюю ночь он совсем не ложился и вернулся к нам в каюту лишь в восемь часов утра. Притворно весело посвистывая и видимо храбрясь, он рассказал нам, что ему не повезло в эту ночь: "продулся, спустил полторы тысячи". Я был испуган этой развязностью, так как знал, что в это время офицеры получали ничтожное вознаграждение: 250 - 300 рублей, т. е. гроши при тогдашних ценах. "Как бы он не застрелился", выразил я мое смущение, когда он вышел. Но прочие попутчики офицеры только рассмеялись: "как, чтобы этот застрелился, да у него за пазухой {184} по меньшей мере полтора десятка тысяч рублей. Ведь он прямо с фронта. Бои, как знаете, были успешные, а он командовал самостоятельной частью; сколько же он с мертвых большевиков-то набрал".
Этот небольшой разговор вдруг разом осветил мне всю оборотную сторону медали. Ничтожные, нищенские оклады при естественной наклонности молодых офицеров к разгулу. Как не понять весь ужас тех искушений, которые создаются на этой почве. Тут есть величайшая ошибка командования добровольческой армии. Как раз перед описанной сценкой на пароходе мне и другому депутату совета государственного объединения, С. И. Маслову, пришлось докладывать генералу Деникину о необходимости повышения окладов офицерам. Мы указывали на случаи в Одессе, когда среди налетчиков попадались офицеры-добровольцы. Но Деникин в этом случае проявил непонятное упорство, обнаружившее неумение перейти от героического масштаба к государственному. В дни героического периода добровольческая армия располагала грошами. И Деникин, редкой честности человек, был помешан на бережливости. Впоследствии, когда деньги стали печататься в Ростове, он все еще совершенно не считался с теми средствами, какие давал ему печатный станок. "Да откуда же я возьму средств для такого колоссального бюджета", волновался он. В виде компромисса он соглашался на некоторые прибавки на дороговизну - различные для различных мест, но по тону беседы было не трудно предвидеть (что и случилось в действительности), что прибавки будут недостаточны и заставят себя долго ждать. "Нет, извините", сказал он в заключение, "денег с них довольно, что мне их баловать. Вот с мертвых большевиков брать - это ихнее законное право, пускай себе берут". И Деникин вдруг как то странно улыбнулся.
Я даже не сразу понял, до того я был далек в то время от предположений, которые оказались действительностью. Помнится, обирание неприятельских трупов на войне в былое время, всегда считалось мародерством и строго преследовалось. Но война гражданская научила другому. В дни героического своего периода добровольческая армия и в самом деле не имела других средств существования, кроме военной добычи. Она все получала от большевиков и оружие, и припасы, и деньги, даже одежду. Обирание трупов, до раздевания включительно, было необходимостью и поневоле вошло в норму, так как иначе добровольцы остались бы не только без хлеба, но и без сапог, и без платья. Но к сожалению этот естественный для героического периода добровольческой армии обычай перешел в ее государственный период. Тут неумение добровольческого командования приспособиться к новым условиям сказалось в полной силе. В те дни, когда добровольческая армия располагала печатным станком, фабриковавшим донские деньги, обычай этот мог и должен был бы быть выведен, конечно, при непременном условии повышения окладов. Правда, печатный станок не поспевал за разраставшимися потребностями. Ощущался хронический недостаток в денежных знаках. Но почему же добровольческое командование {185} и его правительственный орган -"особое совещание" не позаботились о приобретении новых станков? Ведь помимо всего прочего, печатание кредиток в возможно большом числе было мощным оружием в борьбе против большевиков, которые этим путем добывали свои главные и основные денежные средства. Тут была какая то непонятная косность, непростительная в особенности потому, что она служила источником деморализации. Обирание трупов большевиков приобрело характер своеобразного спорта. Мне приходилось слышать от добровольцев, что дни, непосредственно следующие за сроком получения жалования красноармейцами, были любимыми днями атак добровольческой армии. Война становилась чем то вроде охоты за пушным зверем (Строки эти были уже пописаны, когда я услышал интересную беседу в вагоне. Генерал горячился и доказывал невозможность аннулировать платежную силу керенок. "Помилуйте, - говорил он, - ведь этак мы уничтожим всю лихость атак, сколькие живут надеждой снять керенки с трупа".).
Было на этой войне и худшее, чем обирание трупов. В Одессе и в Крыму мне приходилось слышать частые жалобы на грабежи, в которых принимали участие не только казаки, но и целые добровольческие части. В Одессе хлеборобы именно этим объясняли свое недоверие и недовольство добровольческой армией: в их среде говорили о форменном разграблении целой помещичьей усадьбы добровольцами. Из Крыма доносились такие же вести. К сожалению, они подтверждались рассказами многих офицеров добровольцев. Вот что мне пришлось слышать от них по этому поводу.
Независимо от того, что до весны 1919 года оклады добровольцам выдавались нищенское (крупное увеличение последовало лишь в апреле 1919 года), выдача во многих частях запаздывала так, что приходилось сидеть по три-четыре месяца без гроша. При этом интендантство не было налажено и казенный стол периодически отсутствовал: без денег сидели не только отдельные офицеры, но и целые части, так что покупать съестные припасы было не на что. "Не умирать же нам с голоду", говорили офицеры, "вот мы и посылаем солдат реквизнуть в соседнем складе свинью либо барана; платить было нечем, а выдавать реквизиционные квитанции было нельзя, так как реквизировать официально можно было только через особые реквизиционные комиссии. Где ее искать эту комиссию, когда она далеко, а есть нечего". Трудно себе представить, до чего может довести "необходимость" в дни междоусобной войны и всеобщего стихийного беспорядка. К тому же и соблазн велик. "Реквизицией" свиньи или барана во время голодовок довольствовались лишь сравнительно скромные. По словам офицеров добровольцев, были целые части, очень доблестные и отважные в бою, но усвоившие себе форменные грабительские приемы. Они "реквизировали" все, что попало, белье, обувь, драгоценности и даже деньги.
"Совершенные большевики", говорили о добровольцах их обвинители. А это было несправедливо по отношение к добровольческой армии в ее целом, но по отношению к отдельным лицам {186} и частям в этой характеристике было большая доля правды. Неудивительно, что в добровольческой армии сложился двойственный тир героя и в то же время грабителя, сильно напоминающего средневековье. Средневековый воин совмещал в себе те же качества разбойника и рыцаря. Такие типы неизбежно зарождаются и развиваются на почве хронического междоусобия. В истории добровольческой армии они сыграли видную роль. Судя по доходящим со всех сторон добровольческим рассказам, таков по-видимому, и знаменитый генерал X, одно имя которого наводить панический ужас на большевиков. С одной стороны, благодаря совершенно исключительной отваге и лихости он стал легендарным героем, а с другой стороны, добровольцы говорят о нем, что он "возами вывозил с фронта награбленное имущество", что он даже увлекает подчиненные ему войска на подвиги разрешением грабить, не делая строгого различия между врагами и мирным населением. "Совершенно нельзя себе представить Х-ва в условиях мирного времени", говорили мне, "в мирное время это будет уголовный тип, он несомненно кончит судом и каторгой, но для войны с большевиками ему цены нет".