Из путевых заметок беженца
Шрифт:
Генерал Деникин, принявший нас в присутствии главнейших своих помощников, генералов - Драгомирова, Лукомского и Романовского, отнесся к нам чрезвычайно сурово. Его ответы нам производили впечатление форменного разноса. С первых же слов стало очевидно, что он нас не только не понимает, но даже и не с л у ш а е т . Мы настаивали на усилении полномочий представителя добровольческой армии в Одессе, а он обвинял нас чуть ли не в стремлении к расчленению России... Мы старательно отмежевывались от федералистов, а он приписывал нам определенно федералистические замыслы. Мы предостерегали его против возможности французской оккупации, а он сказал нам не то в полушуточной форме, не то всерьез, что если мы будем содействовать французской оккупации, он признает нас изменниками и поступит с нами соответственно.
Мы долго недоумевали,
"Мы знали, что против вас готовится буря и хотели вас предупредить; отчего же вы к нам не зашли раньше", спрашивали {199} меня потом члены "дворика". А для меня было ясно, что буря была для них приятным и занимательным зрелищем.
Во время первой аудиенции мы так и не были поняты; для этого потребовалась другая. В промежутке между обеими генерал А. М. Драгомиров человек весьма неглупый, объяснил Деникину, что он понапрасну нас обидел, смешав нас с нашими противниками-федералистами. Деникин был очень сконфужен и при втором приеме, видимо, старался загладить впечатление первой встречи, но он не находил слов и старался выказать доброе к нам расположение улыбками и интонациями голоса: "да нет же, ну как же, неужели вы меня так поняли, да нет, это у меня манера такая солдатская!"
В общем для нас стало сразу очевидным, что как правитель - временный носитель верховной власти, Деникин - не на высоте положения. Перед нами был несомненно чудный человек и, по всей вероятности, прекрасный полководец, но с политическим кругозором среднего дивизионного генерала. Так его расценивали и в Екатеринодаре.
Сложные политические задачи, а в частности одесский и французский Гордиевы узлы, оказались Деникину не по плечу. В конце концов он обещал нам назначить в Одессу генерала с широкими полномочиями и назначил генерала А. С. Санникова, который и выехал из Екатеринодара вместе с нами. Но по приезде в Одессу оказалось, что вновь назначенный генерал располагает не большими полномочиями, чем его предшественник. Вместо того, чтобы решать самостоятельно дела на месте, он по каждому сколько-нибудь серьезному вопросу сносился с Екатеринодаром и ждал оттуда указаний. К тому же назначение Санникова без соглашения и сговора с Вертело было само по себе большой бестактностью. Оказалось, что как раз между Бертело и Санниковым были еще во время войны какие-то неприятные столкновения и нелады на румынском фронте. Неудивительно, что тотчас после назначения Санникова, Бертело довел до сведения Деникина решительное требование, чтобы представитель добровольческой армии в Одессе был назначен по соглашению между французским и русским командованием.
До исполнения этого требования не дошло; не дошло и до свидания двух генералов. В один прекрасный день Бертело был отстранен от заведывания делами одесского района и вместо него приехал в Одессу командующей французскими войсками на Востоке генерал Франше д'Эспере - человек решительный и резкий. Он произвел в Одессе тот переворот, который мы предсказывали, назначил без всяких предварительных сношений с добровольческой армией особый совет при французском командовании из русских общественных деятелей для управления делами одесского района. Добровольческие власти были им просто на просто устранены, притом в самой бесцеремонной и вызывающей по отношению
Казалось, для добровольческой армии настали катастрофические дни. "Тяжело на фронте", говорил нам генерал Деникин. "Прут со всех сторон несметные полчища большевиков, мои полки истекают кровью, а пополнять их нечем". Но на наш вопрос (Я был у него в составе депутации от Совета Государственного Объединения с бароном Меллером-Закомельским.), не повлияла ли на ухудшение положения измена французов, он, к удивлению нашему, отвечал: "ну, нет, нисколько; ведь они же все равно ничего не делали и даже не отвлекали на себя сколько-нибудь значительных сил большевиков, я полагаю, что их уход на нас совершенно не отзовется".
Слова эти блистательно оправдались. После трудных дней, которые закончились прорывом большевиков на Торговую и достигли апогея на Святой, наступил внезапный и крупный перелом военного счастья в нашу пользу. Удар по большевикам в Царицынском направлении, уничтожение нескольких большевистских армий, взятие Изюма, Харькова, Белгорода, наконец - полное разложение большевистских войск и всеобщее пламя восстания у них в тылу - все это доказывает, что теперь конец уже близко.
Гибель большевиков и полное крушение большевизма - вопрос немногих месяцев, а может быть, и недель.
Как это ни странно, мы впервые ясно увидели берег почти непосредственно вслед за изменою французов, - тотчас по окончательном крушении союзнической ориентации. Уже в самые дни одесской катастрофы получались известия об ошеломляющих успехах Колчака; потом начались еще более ошеломляющее успехи добровольческой армии.
Разумеется, между уходом французов и этими успехами нет причинной связи. Есть, однако, знаменательное совпадение. Почти в тот день, когда мы окончательно утратили надежду на иноземную помощь, события ясно доказали, что собственных наших сил совершенно достаточно для низвержения большевиков. Случилось это настолько неожиданно для всех, что pyccкие люди не сразу поверили своему счастью. Беженцы, хлынувшие на юго-восток России из покинутых французами областей, первоначально принесли с собою оттуда атмосферу деморализации и паники.
Они не верили в прочность нового убежища и готовились к новому бегству в Сибирь к Колчаку. "Типическая Вандея", говорили некоторые из них о добровольческой армии и многие заранее мирились с участью Вандеи. Иные, впрочем, еще ждали спасения от Колчака; но поразительно, что почти никто не надеялся на добровольческую армию; даже оптимисты говорили, что ей "в лучшем случае удастся только достоять до прихода Колчака". И это неудивительно: видимость была настолько обманчива, что в сред самых добровольцев находилось {201} не мало стойких, мужественных и доблестных офицеров, которые также не верили. "Она не способна победить", говорили они о добровольческой армии и в доказательство указывали на ее малочисленность, на плохое управление, на полную административную неумелость и организаторскую неспособность ее вождей. И точно, организаторских способностей добровольческие вожди не выказали, в политике они не поднимались выше уровня посредственности, а их гражданская администрация оказалась из рук вон плохою.
Была в них иная сила, которая побеждала: в те дни, когда мудрые политики малодушествовали, приходили в отчаяние и возлагали все свои надежды на постороннюю помощь, - эти "неумные" наперекор рассудку верили в Poccию, вопреки здравому смыслу формировали они добровольческие полки из десятков храбрых офицеров, в то время, когда большевистские полчища насчитывали десятки и сотни тысяч. Их высший подвиг - ледяной поход - мог казаться и казался актом крайнего безумия. Но именно это священное безумие и было нужно для того, чтобы спасти Poccию. Понятно почему именно этим и только этим можно было сломить силу большевиков: чтобы победить большевистский интернационализм, нужно было противопоставить ему пламенное, мощное и настойчивое утверждение России. Для этого требовалась не столько сила ума, сколько сила веры, цельность характера и крепость нравственного закала.