Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга
Шрифт:
Решид-Паша, разумеется, занимал главную каюту, расположенную на корме в первом ярусе корабля. Убранство каюты было просто, без малейшей роскоши и, однако же, казалось великолепным в сравнении с остальными частями фрегата, отличавшимися неопрятностью. Два продолговатые дивана, обитые малиновым бараканом, стояли спинкой к кормовым окнам; в середине разделял их стол, на котором стояли два медные рупора и компас. Паша развалился на одном из диванов и курил наргиле; наружность его, хотя, впрочем, благовидная, не выражала ничего особенного; на вид ему можно было дать лет сорок, но он выдавал себя за 23-летнего юношу, чему никто не верил; густая черная борода и темно-голубые очки, может быть, и придавали ему несколько лишних лет, но все-таки он был далеко уже не юноша; классический флегматик, как все турки, он почти никогда не изменял своего положения и даже редко поворачивал голову; правую руку подымал он машинально, чтобы поднести ко рту и отнять от него мундштук наргиле или трубки, а левой рукой медленно повертывал промеж пальцев золотую табакерку. Странные противоречия составляли отличительную черту его характера. Беспрестанное столкновение совершенно разнородных идей и обычаев давали его разговору и манерам нередко весьма оригинальное значение. Почти в каждом его слове, почти в каждом движении его тела проявлялась борьба привычек и мыслей образованного европейца с нравами и понятиями необтесанного азиатца. Даже самая его одежда носила на себе два отдельные оттенка: из-под турецкого казакина, расстегнутого спереди, выглядывала парижская рубашка из тонкого белого полотна с щегольскими пуговками; вместо восточных шальвар, он носил на европейский манер узенькие суконные панталоны, из-под которых, вместо сапог, вылезали турецкие бабуши, или туфли; наконец, само лицо паши – тип азиатской физиономии, принимало странный характер от красной фески и синих очков в золотой оправе. Разговор и все привычки его представляли не менее разительную противоположность. Он говорил только по-турецки и по-французски, от предметов самых занимательных вдруг переходил к самым пустым и вздорным сказкам; судя нередко основательно и умно, внезапно начинал, как говорится, пороть дичь. В манерах своих столь же неуловимо скоро переходил он от привычек образованного мира к варварским обычаям; так, например, рассыпаясь в вежливостях, он самым гостеприимным образом приглашал нас к столу, подавал нам трубки, подносил чашечки с кофе, а между тем за обедом сам ел руками и, разрывая пальцами кусочки мяса, руками же передавал их нам, нисколько не подозревая, что эта операция для нас вовсе не приятна.
Однажды, помнится мне, потеряв терпение в подобном случае, я обратился к нему с таким вопросом:
– Скажите, пожалуйста, каким образом, получив воспитание в Париже, в этом центре образованности и роскоши, и переняв так много от европейцев, вы до сих пор не дошли до положительного заключения, что несравненно опрятнее есть ножом и вилкой, нежели пальцами?
– Все те обычаи, – отвечал паша с большим хладнокровием, – все те обычаи и привычки вашего так называемого образованного мира, которые в моих глазах невинны, я готов применить к своему быту, но ни под каким видом не дозволю себе перенимать того, что для нас неприлично.
– Почему же вы полагаете, – возразил я, – что вам неприлично есть опрятно?
– Я этого не говорю, – отвечал паша, – но ведь еще не доказано, что опрятнее: класть ли в рот кусок хлеба чистыми пальцами, которые мы по закону несколько раз моем в день и еще перед самым обедом, или употреблять при этом в дело ножи и вилки, которых чистота и опрятность подлежат очень сильному сомнению?
– От вас самих зависит, чтоб ножи и вилки были всегда чисты, – заметил я, – но вопрос не в том: наблюдая за чистотой рук, вы можете то же наблюдать и в отношении к вашей посуде, в то время, как я замечаю, что у вас именно эта часть, как, например, ложки, стаканы и т. п., весьма неопрятно содержатся. Скажите-ка мне лучше, как вы кушали в Париже?
– Ну, разумеется, там ел я не пальцами!
– Почему же в Париже вы отдавали преимущество чистоте ваших ножей и вилок перед руками, тогда как здесь делаете совершенно обратное заключение?
– Да вот почему, – отвечал паша, – в Париже я делал то, что делают другие, не будучи ничем к тому обязан, а здесь я должен жить как живут все: я обязан применяться к обычаям своего народа. Если бы, возвратясь из Парижа, я начал в своем доме, в Константинополе, есть так, как едите вы, у меня, наверное, это переняли бы и мои родные и близкие приятели, а в скором времени и мои подчиненные; наконец, переходя мало-помалу от одного к другому, новый обычай вытеснил бы старый, между тем как я твердо убежден, что все народные обычаи должны быть соблюдаемы как святыня: только преданиями старины и предрассудками, исторически, веками до нас дошедшими, только народными привычками и сохраняется национальность в государстве – а нам нужна национальность: она сберегает веру, она поддерживает жизнь нашей родины. Наша вера без народности пропадет.
Тем лучше, подумал я про себя: давай Бог, чтоб она поскорее изменилась и обратилась к спасительной вере в Христа. Но я промолчал – и разговор об обычаях был прерван.
В день первого знакомства с Решид-Пашой, в его каюте, он принял нас весьма ласково, угощал трубками, кофе, вареньем и проч. Между тем волны сильно раскачивали фрегат и противный с моря ветер не предсказывал скорой возможности сняться с якоря. Паша предложил нам провести ночь в городе и обещал за час до выхода в море уведомить нас о времени отплытия. Положившись на его слово, мы оставили на фрегате все свои вещи, белье, платье и даже паспорты и деньги, и таким образом, совершенно налегке, переехали опять на берег, чтоб ночевать в той же самой гостинице. Наш нумер отдан был другим постояльцам (в Александрии ежедневно бывает прилив новых лиц), а отведенная нам теперь комнатка чрезвычайно походила на чулан и была так мала, что мы вдвоем – я и Ч… – с трудом могли в ней поместиться; сверх того, в окно, оставленное открытым в продолжение целого дня, влетело бесчисленное множество комаров и всякого рода мелких мошек, известных вообще на востоке под общим названием «мускитов». Эти несносные насекомые не дали нам покоя ни на минуту.
Наутро, только что мы проснулись, первым моим делом было кинуться к окну и взглянуть на консульский флаг, чтоб узнать, не переменилось ли направление ветра. Я изумился, увидев, что ветер дул самый попутный для выхода фрегата «Бехейра» из порта. Между тем, никто за нами не присылал. Опасаясь, не забыл ли об нас паша и не отплыл ли он от берегов Александрии вместе со всем нашим багажом и паспортами, мы в одну минуту оделись, рассчитались с хозяином гостиницы и как угорелые бросились к консулу справиться, не присылал ли к нему Решид-Паша за нами, или, по крайней мере, не возвратил ли через него наших вещей. Так как было еще очень рано, и консул, разумеется, преспокойно спал, то какой-то комиссионер его, не знаю почему величавший себя капитаном над портом, добрый, но довольно простой человек, выбежал к нам на встречу и, несмотря на то, что ветер явно переменил направление, настойчиво с нами спорил, утверждая, что со вчерашнего дня не последовало ни малейшей перемены в ветре и что фрегат не может выйти из порта. Не мешает заметить, что накануне этот господин обещал нам поставить часового у флага и приказать ему при малейшем изменении ветра немедленно всех нас разбудить. Так как часовой, вероятно, проспал, то великолепный капитан над портом никоим образом не хотел допустить, чтобы ветер изменил направление. Время для нас было слишком дорого, и мы не хотели терять его в пустых спорах, а поторопились скорей нанять ослов и поспешили к гавани. На вопрос нашего переводчика: скоро ли отходит фрегат «Бехейра»? – толпа народа с громким смехом отвечала: «“Бехейра” с первыми лучами солнца вышел из порта, и теперь, пользуясь попутным ветром, уже летит к берегам Сирии».
Мое отчаяние было невыразимо. Оставив, как я уже сказал, на судне Решида-Паши весь наш багаж, деньги, паспорты, одним словом, все наше имущество и все способы существования, мы с отплытием «Бехейры» лишились всего. Такое положение везде неприятно, а тем более в отдаленной дикой стороне. Покуда в глубоком отчаянии и молча взвешивали мы все невыгоды своего положения, отдаленная пушечная пальба со стороны моря неожиданно поразила нас.
– Что это за выстрелы? – спросил я.
– Кажется, это пальба на море, – отвечал народ, прислушиваясь к отдаленному гулу.
– Не сигнал ли это Решида-Паши о том, что он вас ждет в море? – сказали вдруг несколько голосов.
Эта мысль показалась нам спасительной и потому несомненной. В одно мгновение бросились мы в небольшой ялик, который, при усиленных стараниях двух здоровых детин, помчался как стрела по направлению пушечного гула. Море сильно колыхалось от свежего морского ветра; волны хлестали со всех сторон, окидывая нас с головы до ног брызгами, а утлая, крохотная лодочка, как змейка, устремляющаяся на добычу, быстро извивалась посреди валов, с шумом прорезывая острым носом своим бело-пенистые волны и откидывая их от себя вправо и влево игривым фонтаном.
Скоро берег исчез из глаз наших в синеве тумана; выстрелы стали внятнее, и надежда догнать фрегат все более и более возрастала. Вскоре она осуществилась: фрегат показался на горизонте, и густые облака дыма выбивались из отверстий его бортов. Наши гребцы еще дружнее навалились на весла, и, наконец, мы ясно увидели, что этот фрегат был действительно «Бехейра», который, вызывая нас громкими пороховыми восклицаниями, лежал в дрейфе и ожидал нашего прибытия.
Неблаговидный фрегат показался мне отличным кораблем: так я был обрадован, увидев его! Величина его, в сравнении с нашим яликом, показалась мне гигантской. Когда колыхающаяся лодка подплыла к кораблю, подкидываемая волнами, оба судна плясали друг перед другом, подскакивая так высоко и так быстро, что нам не было никакой возможности подойти ближе к «Бехейре», да и с корабля нельзя было спустить к нам трапа. Решились перекинуть нам конец каната. Таким образом, цепляясь за него руками и ногами, мы перекидывались и вертелись в воздухе по непослушной веревке, и уже матросы кое-как вытянули нас на палубу. Лишь только совершилось это перемещение, пронзительный звук свистка привел всю команду в движение: мачты и стеньги заскрипели, паруса наполнились ветром, и когда я оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд ялику, проворно домчавшему нас к драгоценному и спасительному для нас фрегату, – ялик уже скрылся из виду.
Паша встретил нас с извинениями, что не сдержал своего слова.
– Это произошло совершенно против моего ожидания, – говорил он. – Когда вы вчера воротились на берег, я лег спать, а командир фрегата рано поутру воспользовался первым веянием попутного ветра, чтобы выйти из порта и плыть по назначению. Проснувшись, я спросил, здесь ли вы. Вообразите же мое удивление и негодование, когда мне отвечали, что вы остались в Александрии и уже не можете догнать нас. Между тем, узнав, что все ваши вещи остались на фрегате, я приказал капитану Халилю лечь в дрейф и частой пальбой из всех орудий подать вам сигнал.