Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга
Шрифт:
Александрия лежит так низменно, что берега ее делаются видны лишь на самом близком расстоянии. Наружный их вид не производит приятного впечатления: голая песчаная степь без всякой обстановки – ни пригорка, ни деревца, ни зелени, одни лишь суда, наполняющие гавань, да здания дворца египетского паши и адмиралтейства издали напоминают вам, что это Александрия. Прочее все – землянки и ничтожные мазанки, кроме, разумеется, европейского квартала, где есть и обширная площадь и порядочные дома представителей разных держав, что ясно видно по развевающимся на их кровлях разноцветным национальным флагам.
По мере того, как мы приближались к берегу, ветер усиливался и грозно воздымал бушующие волны; пристать к городу чрезвычайно трудно в бурную погоду. Мы остановили машину, положили судно в дрейф и двумя пушечными выстрелами вызывали с берега опытного лоцмана, чтоб провести нас в порт между бесчисленных подводных камней и отдельных скал, замытых пенистыми волнами. Никто не отвечал на наш призыв. Мы повторили сигнал, но и тут не нашлось охотников выйти к нам на встречу.
– Теперь, – сказал мне капитан, – нам остается поспешно выбрать из двух одно: либо повернуть пароход назад и выплыть в море, чтоб не разбиться о скалы, потому что буря разыгрывается не на шутку, либо, пока море не достигло еще высшей степени волнения, положившись на мою счастливую звезду и на приобретенную мной опытность и знание этого порта, попробовать без лоцмана пробраться к берегу.
Долго думать было нечего: опасность увеличивалась с каждой минутой. Идти обратно в море, в ту минуту, когда касаешься берега, идти в даль, без цели, может быть надолго, пока буря не усмирится, – досадно.
– Я бы, на вашем месте, благословясь, рискнул, – заметил я капитану.
Француз так самолюбив, что не допустит даже из благоразумной предосторожности принять вид нерешимости, а потому командир наш, едва дал мне выговорить, как с твердостью произнес:
– Ну, если так, я готов!
Сказав это, он схватил рупор, взошел на тамбур парохода, осмотрелся, повернул налево на борт, убрал паруса, скомандовал машине полный ход и, с примерным хладнокровием повертывая руль слева направо и справа налево, настойчиво и храбро пошел наперерез волнам.
Богу было угодно благословить эту смелую, хотя не совсем благоразумную попытку. К удивленно всех зрителей, собравшихся на палубы своих судов, как будто для того, чтобы полюбоваться гибелью нашего парохода, мы бодро вплыли промежду их, и в пять часов по полудни благополучно бросили якорь в александрийском порту.
Глава IV
ХАМСИН – СЕРАЛЬ МЕХМЕДА-АЛИ – РОТОНДА – СПАЛЬНЯ – ПОДАРОК ПАПЫ – ПРИСУТСТВЕННЫЕ МЕСТА – ЖИЗНЬ НА УЛИЦЕ – ИЗВОЗ В ЕГИПТ – ВЗГЛЯД НА УГНЕТЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА – ОТНОШЕНИЕ ПАШИ К НАРОДУ – НИЛ – ДЕЛЬТА – КАНАЛ – СЕРАЛЬ СЕИДА-ПАШИ – БАНАНЫ – РОЗОВЫЕ ПОЛЯ – УТОНЧЕННАЯ РОСКОШЬ – ХАРЕМ СЕИДА-ПАШИ – ПОМПЕЕВА КОЛОННА – ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЕ ОБЕЛИСКИ – ИСТОРИЧЕСКИ ОБЗОР АЛЕКСАНДРИИ – КЛЕОПАТРИНЫ ИГЛЫ
Сильный африканский ветер хамсин вздымал облака пыли по песчаной поверхности. Арабское слово хамса значит ‘пять’, а хамсин ‘пятьдесят’, поэтому периодический ветер, продолжающейся обыкновенно пятьдесят дней сряду, и получил название хамсина. Действие его чрезвычайно томительно, веяние порывисто, горячо и удушливо. Пролетая быстро по песчаным степям Африки, обогнув знойную полосу и перешедши море, хамсин ослабевает и, наконец, в измененном виде, более умеренный, иногда достигает южных берегов Европы, но здесь он не имеет положительного периода и проносится от места к месту лишь с той силой, которая не успела еще исчезнуть от перелета через Средиземное море.
Скоро стало смеркаться. Усталые от семидневного морского путешествия, мы легли отдохнуть, на другой день в пять часов утра вышли мы из дому. Проводником у нас был араб по имени Хассан, он немножко говорил по-итальянски и служил нам переводчиком. На приведенных им ослах мы отправились осматривать достопримечательности города. Пробираясь по грязным, но многолюдным улицам, мы остановились перед дворцом, или сералем, египетского паши Мехмеда, или Мухаммеда-Али.
Самого паши в это время не было в Александрии: он путешествовал по Нилу в Верхнем Египте. Казалось бы, без хозяина нам не видать и его хозяйства, но для денег на востоке нет ничего невозможного, и так называемый бахчиш (подарок) служит надежным ключом ко всем дверям дворцов, присутственных мест и тому подобного. Заплатив несколько пиастров, мы вошли в сераль. Он выстроен в европейском вкусе и снаружи некрасив; главный фасад его обращен к взморью, и морские волны омывают ступени мраморной его лестницы.
Внутренность дворца мне очень понравилась; первые комнаты незамечательны до большой залы, или ротонды, находящейся в середине здания, под большим куполом. Зала эта роскошно украшена, в восточном вкусе, позолотой, арабесками и зеркалами. Меня поразила необыкновенная чистота и зеркальный блеск паркета. Самый дорогой предмет искусственной роскоши не мог бы в наших руках сохраняться так бережно и невредимо, как этот паркет под ногами рабов и гостей Мехмеда-Али. Превосходнейшее зеркало не может быть глаже и иметь менее царапин; паркет этот состоит из разного рода драгоценного дерева изящной мозаичной работы, с перламутовыми и другими украшениями. У входа в эту комнату лежало несколько пар туфель на замшевых подошвах: мы принуждены были надеть по одной паре, чтобы пройти по этому чудному полу, не повредив его блестящей красоты.
Харем Мехмеда-Али не имеет внутреннего сообщения с сералем: эти два здания отделяются друг от друга большим двором. Мы не могли проникнуть в харем, потому что в нем обитали жены, оставленные в Александрии, а на востоке видеть жену вельможи – такое нарушение святости обычаев, такое преступление, что надо быть готовым на все последствия, влекущие за собой большие неприятности, нередко и смерть.
У паши две спальни: одна ночная в хареме, другая для полуденного отдыха в серале – на эту-то спальню нам позволено было взглянуть. Посреди большой богато убранной комнаты стояла позолоченная кровать, без ножек, непосредственно на полу, в виде широкой ступени; над изголовьем возвышался роскошный балдахин из зеленого шелкового штофа, украшенного золотым шитьем. По сторонам кровати поставлены покрытые той же материей два золотые табурета; на одном из них лежало огромное опахало из блестящих радужными цветами павлиньих перьев; дорогая ручка его была осыпана самоцветными камнями; на другом табурете было подобное же опахало из мягкого, нежного пуха страусовых перьев.
Подле каждого табурета лежали на полу подушки с золотыми кистями; такие же подушки были и против другого конца кровати. На этих четырех подушках рабы становятся на колени, когда паша после обеда ложится отдыхать, по одному рабу с каждой стороны, и каждый беспрестанно обмахивает своего властелина опахалами, освежая тем воздух для его дыхания и не допуская беспокойных мошек и докучливых комаров тревожить сладкую негу отдыхающего владыки. У оконечности кровати другие два невольника, также стоя на коленях, исполняют особенного рода прихоть избалованной роскоши, без которой паша никогда не засыпает: они слегка трут ему ноги.
Противоположная этой спальне комната – приемная паши. Она украшена золотом и зеркалами, убрана коврами и бархатом и с трех сторон освещена ярким дневным светом, проникающим через ряд смежных окон. Самая замечательная вещь в этой гостиной – подарок Папы Григория XVI, мозаичный стол с изображением церкви Св. Петра в Риме. Странно и невероятно было для меня встретить предмет художественной роскоши у египетского паши, а еще более в серале найти изображение церкви, и наконец слышать, что подарок этот мухаммеданину был сделан верховным главой католической церкви!