Из сборника 'Человек из Девона'
Шрифт:
Прошло много времени, прежде чем я снова увиделся с Эйли. Она уехала за границу, в Дрезден, с сестрой отца, учиться французскому и немецкому. Вернулась она осенью тысяча восемьсот семьдесят пятого года. Ей минуло семнадцать - прелестная была девушка.
Он остановился, как бы собираясь с силами, чтобы описать ее, и продолжал:
– Высокая, как молодое деревцо, с глазами, как небо. Не скажу, чтобы она была совершенна, но даже ее несовершенства пленяли меня. Что заставляет нас полюбить?.. Это нам неведомо и очень таинственно. Эйли не утратила привычки плотно сжимать губы, когда вспоминала о своем неровном зубе. Вы скажете, что это было тщеславие, но для молодой девушки... да -и кто из нас не тщеславен, а? "Старики и девы, юноши и дети!"
Как я сказал, она вернулась в Лондон, в свою маленькую комнату, и по вечерам у нее всегда был наготове чай для нас. Не подумайте только, что она была домовита... Есть во мне что-то таксе, что мешает мне ценить домовитость... Без сомнения, это отличное качество, и все же...
– Он вздохнул.
– Нет, - продолжал он, - Эйли была не такая, потому что она вообще никогда не бывала одна и та же два дня кряду. Я говорил вам, что ее глаза были, как небо, - это можно сказать и обо всем ее облике. В одном она в то время была постоянна: в любви к своему отцу. А я... Я не знал, чего могу ожидать, но мое присутствие, казалось, лишало ее дара речи. Я вдруг замечал, что она подолгу смотрит на меня нахмурившись, а затем, уступая своему нежному сердцу - а более любвеобильного существа на свете не было, это я готов утверждать до самой смерти, - она подходила к отцу и целовала его. Когда я разговаривал с ним, она делала вид, что не замечает нас, но я видел, как лицо ее принимало холодное и упрямое выражение. Я не очень сообразителен, и прошло много времени, прежде чем я понял, что она ревнует отца и хочет владеть им безраздельно. Часто я недоумевал, как она могла быть его дочерью, потому что Дэлтон был олицетворением справедливости и человеком медлительным, а она была подвижна, как птичка. После того, как я заметил ее нелюбовь ко мне, я долгое время отказывался в это поверить. Если человек не хочет во что-то верить, всегда найдутся причины, по которым это что-то будет казаться неправдой. По крайней мере, со мной было так, да надо полагать, и со всеми себялюбивыми людьми.
Я проводил там все вечера, тогда как, если бы я думал только о себе, мне следовало бы держаться подальше. Но настал день, когда я прозрел.
Это было в одно февральское воскресенье. По воскресеньям они всегда приглашали меня к обеду. Когда я вошел, гостиная была пуста и дверь в комнату Эйли открыта. Я услышал ее голос: "Этот человек! Всегда этот человек!" С меня было достаточно; я спустился вниз и ходил по городу весь день.
В течение трех недель я воздерживался от визитов к ним. В школу, разумеется, приходил, как обычно, но наверх не поднимался. Не помню, как я это объяснил Дэлтону, да и что бы ему ни говорили, у него всегда было свое собственное объяснение, и он был глубоко убежден в его правильности: очень простодушный был человек.
А теперь я подошел к самым чудесным дням своей жизни. В тот год была ранняя весна. Я уже отказался от своего решения и заглядывал иногда наверх, правда, очень редко, чтобы, как прежде, провести вечер с ними. Однажды я поднялся в гостиную, когда уже смеркалось. День был теплый, окна открыты. В воздухе носилось то ощущение, которое приходит к вам раз в году, весной, где бы вы ни были - в толпе на улице или один в лесу. Такое ощущение... нет, я не в силах описать его.
Эйли была в гостиной. Сэр, если вы этого не испытали, я не могу объяснить вам, что значит быть рядом с женщиной, которую любишь. Облокотившись на подоконник, она смотрела вниз на улицу. Казалось, она высматривала кого-то. Я стоял, затаив дыхание. Она повернула голову и увидела меня. Она как-то странно посмотрела на меня, - казалось, она что-то спрашивает у меня взглядом. Но я не мог произнести ни слова ни за что на свете, я не смел ни говорить, ни думать, ни надеяться. Я был в девятнадцати боях и несколько раз в опасном положении, на волосок от смерти, но никогда не чувствовал себя так, как в тот миг. Я ощущал приближение чего-то и, скованный ужасом, терзался: а вдруг оно не придет!
Он глубоко вздохнул.
– Служанка принесла лампу, и я пришел в себя. Всю ночь я провел без сна и вспоминал, как Эйли посмотрела на меня и как медленно розовели ее щеки.
Прошло три дня, прежде чем я набрался мужества снова пойти туда. И сразу же почувствовал на себе ее взгляд; она играла с бечевкой, но все время украдкой отводила глаза от своих рук, чтобы посмотреть на мое лицо. А потом прошлась по комнате, потрогала все вещи. Когда отец спросил ее: "Что с тобой, Эйли?" - она посмотрела на него, как ребенок, пойманный на шалости. И тогда я заглянул ей прямо в глаза; она пыталась ответить на мой взгляд, но не могла. Через минуту она вышла из комнаты. Бог знает, какую чепуху я нес: я был слишком счастлив.
И тогда началась наша любовь. Я. не могу рассказать вам об этом времени. Дэлтон все чаще и чаще говорил мне: "Что случилось с девочкой? На нее теперь ничем не угодишь". Всю любовь, которую она прежде отдавала отцу, она изливала теперь на меня. Но он был слишком прост и прямодушен, чтобы разобраться в происходящем. Сколько раз я чувствовал себя преступником по отношению к нему! Когда человек счастлив и судьба ему благоприятствует, он становится трусом...
V
– Так вот, сэр, - продолжал он.
– Мы поженились в восемнадцатый день ее рождения. Прошло много времени, прежде чем Дэлтон увидел, что мы любим друг друга. И после этого он сказал мне с весьма серьезным видом: "Эйли мне все рассказала, Брюн. Я не дам согласия на это. Она слишком молода, а ты... слишком стар!" Мне тогда было сорок пять, и волосы мои были так же черны и густы, как перья грача, я был силен и подвижен. Я ответил ему: "Мы обвенчаемся через месяц". Мы поссорились. Была майская ночь, и я отправился пешком далеко за город. Против гнева да и вообще против чего угодно нет лучшего лекарства, чем прогулка пешком. Один раз я остановился на каком-то выгоне, кругом не было ни жилища, ни огонька, только звезды сияли, как алмазы. Ходьба меня разгорячила, я чувствовал, как кровь бурлит в жилах. Я говорил себе: "Это я-то стар!" И смеялся, как безумный. Меня мучил страх потерять Эйли. Хотелось думать, что я разгневан, на самом же деле я просто боялся. Страх и гнев у меня мало отличаются друг от друга. Один мой друг, немного поэт, однажды назвал эти два чувства "черными крыльями души". И это так, истинно так!.. Утром я снова пошел к Дэлтону и заставил его уступить. Я не философ, но мне часто думалось, что в этой жизни мы добиваемся для себя чего-то всегда за счет другого, теряющего столько же, сколько мы обрели. Но служит ли это для нас помехой? Нет, сэр, довольно редко...
Мы обвенчались тридцатого июня тысяча восемьсот семьдесят шестого года в приходской церкви. Присутствовали только Дэлтон, Люси и муж Люси, большой краснолицый человек с голубыми глазами и раздвоенной золотистой бородой. Мы договорились, что медовый месяц проведем в их гостинице, у реки. Моя жена, Дэлтон и я отправились в ресторан завтракать. Она была в сером... в платье голубиного цвета...
Он замолчал, опираясь на свою трость. Наверное, старался как можно лучше припомнить прошлое, свою молодую жену в платье "голубиного цвета", голубоглазую, златоволосую, с морщинкой между бровями и решительно сжатыми алыми устами, которые только что у алтаря произнесли слова: "И в горе, и в радости, и в достатке, и в бедности, и в здравии, и в болезни",
– В то время, сэр, - внезапно заговорил он снова, - я был щеголем. На мне, помню, был синий сюртук, белые брюки и серый цилиндр. Я и сейчас предпочел бы хорошо одеваться...
Мы отлично позавтракали и пили шампанское "Вдову Клико" - вино, которого нынче не достанешь! Дэлтон проводил нас на вокзал. Я не выношу прощаний, но они неизбежны.
В тот вечер мы с Эйли вышли погулять под осинами. Ну, что мне еще вспоминать из всей моей жизни, как не ту ночь? Сопение молодых волов у ворот; розовые цветы дремы вдоль изгородей; полная луна; летучие мыши, снующие среди стеблей! и тени от коттеджей, такие же темные, как море далеко под нами. Мы долго простояли под липой на берегу реки. Запах липового цвета! Да, человек в состоянии вынести не более половины своего счастья и не более половины своего горя...
Люси и ее муж, Фрэнк Тор, - продолжал он через минуту, - человек под стать древним викингам, который не ел ничего, кроме молока, хлеба и плодов, относились к нам очень хорошо. В этой гостинице жилось нам, как в раю, хотя, должен сказать, провианту было мало. У наших окон густо рос шиповник; когда они были открыты и ветерок шевелил ветки, казалось, что купаешься в аромате. Пока мы там жили, Эйли стала похожа на цыганку - так она загорела. Нельзя было любить ее больше, чем я. Но бывали мгновения, когда у меня замирало сердце, - казалось, она не понимает, как сильно я ее люблю. Однажды, помню, она уговорила меня поехать в лес с ночевкой. Мы целый день плыли вниз по реке, а вечером пристали в камышах под ветвями ивы и развели костер, на котором она могла бы готовить. По правде сказать, вся наша еда уже была приготовлена, но, сами знаете, романтика заключается в том, чтобы разжечь настоящий костер. "Мы не будем притворяться", - говорила она все время. Пока мы ужинали, к нам на полянку пожаловал заяц - большой такой, и до чего же удивленный у него был вид! Эйли назвала его "Высокий заяц". А потом мы сидели у прогоревшего костра и наблюдали за игрой теней, пока Эйли не ушла куда-то одна. Время тянулось очень медленно. Я встал и пошел ее искать. Солнце уже закатилось. Долго я звал ее... Прошло много времени, прежде чем я отыскал ее. Разгоряченная и раскрасневшаяся, с исцарапанным лицом и руками, с распустившимися волосами, она в своем изорванном платье походила на прекрасную лесную фею. Когда человек любит, любой мелочи достаточно, чтобы встревожить его. Мне кажется, Эйли не заметила моего испуга, но, когда мы вернулись в лодку, она обвила руками мою шею и сказала: "Я никогда больше не оставлю тебя одного".
Ночью я проснулся; кричала водяная курочка, и в свете луны мимо окна пролетел зимородок. Как чудесны были река, свет луны, деревья, тонкий, светящийся туман и тишина! Это походило на иной мир - умиротворенный, зачарованный, куда более святой, чем наш. Это было как зримое воплощение тех мыслей, что - увы, столь редко!
– приходят к человеку и исчезают, как только он пытается постигнуть их. Колдовство... поэзия... святость...
Он помолчал минуту и продолжал грустно: - Я посмотрел на Эйли. Во сне, с распущенными волосами и раскрытыми губами, она казалась ребенком, и я подумал: "Покарай меня, боже, если я когда-нибудь причиню ей боль!" Как мог я понять ее, загадку и невинность ее души? Темза была свидетельницей всех радостей и всего темного в моей жизни, моих счастливейших дней и дней отчаяния. И мне приятно вспоминать о ней, потому что, знаете, со временем горькие воспоминания рассеиваются, остаются только хорошие... Но и хорошие воспоминания причиняют нам боль, боль иную - от мысли, что счастье никогда больше не повторится... Однако, - при этих словах он повернулся ко мне, еле заметно улыбаясь, - что толку плакать над пролитым молоком...