Из сборника 'Человек из Девона'
Шрифт:
– Я должен был чем-нибудь заняться в то время. Это было необходимо...
Он смотрел в свой стакан, и прошло некоторое время, прежде чем я осмелился спросить, был ли он участником многих боев.
– Да, - ответил он серьезно.
– В общей сложности я воевал почти двенадцать лет. Я был один из Гарибальдиевой "Тысячи" в шестидесятых годах.
– Но вы ведь, конечно, не итальянец?
Он нагнулся вперед, упершись ладонями в колени.
– В то время я жил в Генуе, изучал банковское дело. Гарибальди был замечательный человек! Я не мог не пойти за ним.
– Он говорил очень просто.
– Можно сказать, это было все равно,
– Он сказал это таким тоном, как будто со дня сотворения мира была всего только одна война на земле.
– Да, продолжал он задумчиво, словно размышляя вслух, - и с тысяча восемьсот шестьдесят первого года до тысяча восемьсот шестьдесят пятого. Вы только подумайте! Бедная страна. В моем штате, в Южной Каролине, мне пришлось пройти все с начала до конца, все должны были воевать, противник численностью превосходил нас в три раза.
– Вы, должно быть, созданы для борьбы?
– Гм, - протянул он, словно впервые подумав об этом.
– Иногда я боролся ради хлеба насущного, а иногда потому, что обязан был бороться. Надо стараться быть джентльменом. Не угодно ли еще чаю?
Выпить еще чаю я отказался, распростился с хозяином и ушел, унося с собой образ старика, смотревшего на меня с площадки крутой лестницы. Подкручивая седые усики, он тихо говорил мне вслед:
– Осторожнее, дорогой сэр, там на углу ступенька.
"Быть джентльменом!" - повторил я вслух его слова, очутившись на улице. Я испугал старую француженку, и она от неожиданности уронила зонтик, после чего мы в течение почти двух минут стояли, кланяясь и улыбаясь друг другу, и наконец расстались, переполненные наилучшими чувствами.
II
Через неделю мы с ним снова оказались рядом на концерте. За это время я несколько раз видел его, но только мельком. Он казался чем-то подавленным. Губы его были крепко сжаты, загорелые щеки посерели, взгляд был беспокойный. В промежутке между двумя номерами программы он тихо промолвил, постукивая пальцами по своей шляпе:
– У вас бывают неудачные дни? Да? Неприятно, не правда ли?
И тут произошло нечто, послужившее началом тому, о чем я хотел вам рассказать. В зал вошла героиня одного романа, или преступления, безумства, или эксцентричности - называйте, как хотите, - которая только что приковала к себе взоры всего "света". Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли места на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал:
– Бесстыжая!
Мой сосед круто обернулся и свирепо посмотрел на того, кто это сказал. В нем произошла удивительная перемена: он оскалил зубы, нахмурился, шрам на его виске покраснел.
– Эх, - сказал он мне.
– Это улюлюканье достойно презрения! Как я это ненавижу! Но вы не поймете... я...
– Он замолк и постепенно обрел свою обычную скромную сдержанность. Он даже казался пристыженным и пытался еще выше подкрутить свои усики, как бы подозревая, что во время его вспышки они пришли в беспорядок.
– Я сам не свой, когда речь заходит об этих вещах, - сказал он неожиданно и начал читать программу, держа ее вверх ногами. Но через минуту заговорил снова каким-то странным тоном:
– Можно встретить людей, которые возражают против вивисекции животных, но когда заживо режут женщину - кого это трогает? Неужели и вы находите, что из-за трагедии, подобной этой - а, поверьте мне, это всегда трагедия - мы должны травить женщину? И что другие женщины должны изгонять ее из своей среды? А мужчины - видеть в ней легкую добычу?
– Он снова замолчал, глядя прямо перед собой.
– Ведь это мы делаем из них то, что они собой представляют. Но даже если это и не так... все равно! Если бы я думал, что есть на свете хоть одна женщина, перед которой я не мог бы снять шляпу... я... я... не мог бы спать спокойно.
Он встал, дрожащими руками надел свою ветхую соломенную шляпу и, ни разу не оглянувшись, пошел к выходу, спотыкаясь о ножки кресел.
Я остался на месте сильно расстроенный. Слова: "Надо стараться быть джентльменом!" - продолжали преследовать меня. Когда я вышел, я увидел его у входа, он стоял, держа одну руку на бедре, а другую положив на свою собаку. В этой позе он был воплощением терпеливого ожидания. Ослепительное солнце ярко освещало его изношенную одежду и худобу его загорелых рук с длинными пальцами и пожелтевшими от табака ногтями. Увидев меня, он взошел по ступенькам мне навстречу и приподнял шляпу.
– Я очень рад, что мне удалось вас дождаться. Пожалуйста, забудьте обо всем, что произошло.
Я спросил, не окажет ли он мне честь отобедать со мной в моем отеле.
– Отобедать...
– повторил он, улыбнувшись, как ребенок, которому подарили набор оловянных солдатиков.
– С величайшим удовольствием! Я редко обедаю вне дома, но думаю, мне удастся приодеться к обеду. Да... да... А в какое время мне прийти? В половине седьмого. А ваш отель... Хорошо! Я буду там. Freda, mia cara, сегодня вечером ты будешь одна. Боюсь, вы не курите "Капрал". Я нахожу его довольно хорошим, хотя он и крепковат.
Он зашагал прочь со своей Фредой, куря тоненькую самокрутку из табака "Капрал".
Раз или два он останавливался, как бы внезапно пораженный какой-то мыслью или сомнением. И каждый раз, когда он останавливался, Фреда лизала его руку. Они исчезли за углом, а я отправился в отель распорядиться насчет обеда. По пути я встретил Жюля Леферье и пригласил его тоже.
– Ну, разумеется, приду!
– ответил он со здоровым пессимизмом, столь характерным для французского редактора.
– Человек должен обедать!
Мы встретились в половине седьмого. Мой "космополит" был облачен в старомодный сюртук, наглухо застегнутый доверху и еще более подчеркивавший некоторую сутулость и острую линию плеч своего владельца. Он принес с собой также фуражку военного покроя, которую, очевидно, счел более приличествующей сюртуку, чем соломенная шляпа. От него пахло какой-то травкой.
Мы сели за стол и просидели целых два часа. Старик был очаровательным гостем: хвалил все, что ел, и не банальными словами, а в таких выражениях, которые заставляли вас чувствовать, что он действительно получил удовольствие. Вначале, когда Жюль сделал одно из своих едких замечаний, он страдальчески сморщился, но потом, видимо, вспомнил поговорку: "Не та собака кусает, что громко лает" и после каждого замечания Жюля, обернувшись ко мне, восклицал: "Эге! Это неплохо... Не правда ли?" С каждым стаканом вина он становился все более веселым и сердечным. Сидел он за столом очень прямо, в своем наглухо застегнутом сюртуке, а белые крылышки его усиков, казалось, вот-вот покинут их обладателя и отправятся в лучший мир.