Из воспоминаний
Шрифт:
А. Т. Твардовский смог встретиться в самом конце февраля только с секретарем ЦК КПСС П. Демичевым. Демичев Твардовского не поддержал, и Александр Трифонович подал в отставку, которая тут же была принята.
В понедельник 2 марта в большом кабинете Твардовского состоялось заседание новой редакционной коллегии журнала. Из прежних членов редколлегии здесь присутствовал только Михаил Хитров, ответственный секретарь редакции. Он остался в редакционной коллегии по личной и настоятельной просьбе самого Твардовского, и мы все об этом знали. Ни в одной из центральных газет не было никаких сообщений об отставке Твардовского. Ничего не написала об этом даже «Литературная газета», хотя судьба «Нового
Между тем западная печать в первую декаду марта сообщала об отставке Твардовского во многих статьях и обзорах под крупными заголовками. «До свидания, Твардовский!», «Журнал в руках консерваторов», «Дело Твардовского», «Зовите Сталина!», «Твардовский ушел из “Нового мира”», «“Новый мир” между цензурой и репрессиями”» – вот лишь некоторые из заголовков западных газет. Кто-то подобрал для Твардовского большую часть подобного рода статей и сделал перевод некоторых из них. Твардовский сложил их в отдельную папку и показывал мне при нашей встрече в конце марта 1970 года.
Я привез Твардовскому некоторые материалы Самиздата, но также А. Д. Сахарова, мое и В. Турчина большое письмо на имя Брежнева, Косыгина и Подгорного по проблемам демократизации СССР. Твардовский был уже достаточно спокоен и наблюдал за суетой, которая тогда начиналась в связи с исполнявшимся в конце июня 60-летием поэта. С усмешкой он говорил, что принято решение срочно издать к юбилею двухтомник избранных произведений А. Твардовского. Великому поэту намекали, что готовится указ о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда.
В марте 1970 года вышел в свет последний номер журнала, подписанный в печать А. Т. Твардовским. Это № 1 за 1970 год. Как всегда, книжки журнала выходили с большим запозданием. Я бережно храню этот номер журнала в своей библиотеке.
Один из моих добрых знакомых Григорий Водолазов, философ, профессор МГУ и крупный специалист по истории общественной мысли XIX века, написал большую и, на мой взгляд, очень глубокую статью, посвященную судьбе «Нового мира». Он рассматривал это событие в контексте всей русской истории – как важное событие в духовной жизни нации, как переломный этап в развитии советской культуры и как крупную победу консервативно-догматических сил и внутренней реакции.
Я сказал автору, что его статья может и сама по себе стать важным документом времени, как, например, письмо Белинского к Гоголю. Такой отклик был нужен, было больно сознавать, что «Новый мир» уходит без ответа, без протеста, без анализа. Но Г. Водолазов, показав статью еще нескольким друзьям, запер ее в ящик письменного стола, отказавшись даже от моего предложения показать статью Твардовскому. Трудно было осуждать его за это. По тем временам появление столь яркой статьи-отклика неизбежно вело бы к снятию с работы в МГУ, к исключению из партии, к трудной жизни безработного диссидента. Мало кто был способен тогда сделать такой выбор. В свой «Политический дневник» я смог поместить лишь небольшой, очень резкий, но поверхностный очерк – «После умерщвления “Нового мира” (вместо некролога)». Это был анонимный очерк, и под ним стояло лишь слово «Читатель». Поэтому я счел возможным включить в него несколько абзацев от себя. В таком виде этот очерк пошел и в Самиздат.
В апреле и в мае 1970 года я встречался с Твардовским чаще, чем в прежние месяцы. Твардовскому не надо было часто ездить в Москву, и он работал у себя в кабинете или в саду и на небольшом огороде при даче. У Твардовского и его жены была хорошая коллекция разных сортов роз, один раз даже я подарил ему саженец какого-то нового сорта из Казахстана – мне прислали его специальной посылкой друзья из Алма-Аты. В самом
Поездка в Калугу произвела на Твардовского угнетающее впечатление. Он на неделю «отключился». То же самое я наблюдал и в конце августа 1968 года после ввода советских войск в Чехословакию. У меня в таких случаях никогда не было даже мысли о возможности в чем-то упрекнуть Твардовского. Это был человек с сильной волей, с огромным интеллектом, ясным умом. Федор Абрамов писал в своих заметках «о крутом, бешеном нраве» Твардовского («Север», 1988, № 3, с. 106). Я этих вспышек не видел, но могу их представить. Но он был также очень ранимым человеком, он был поэт, который очень тонко и остро воспринимал окружающую действительность.
Есть люди, которые способны вообще уходить от сильных эмоций, не вступать в конфликты, абстрагироваться от опасных ситуаций. Есть люди, которые способны держать себя в железной узде. К таким, по-видимому, относится Солженицын. Но такой человек не может стать поэтом. Я знал Твардовского в последние пять лет жизни и видел его в самых разных ситуациях и состояниях. Но у меня никак не могло бы возникнуть желание говорить о пьянстве или алкоголизме. Все это сильно преувеличивалось противниками и недоброжелателями Твардовского, причем совершенно сознательно и злонамеренно. Крайне преувеличил все это в своих мемуарах и Солженицын. Неправ был и Юрий Трифонов, когда писал в «Записках соседа» о горе и злосчастии Твардовского.
У Твардовского не было той неодолимой тяги к алкоголю, которую мне приходилось видеть у некоторых других писателей. Не было у него никаких признаков ослабления личности. Сам Твардовский никогда не мучался на этот счет угрызениями совести. «Эка невидаль у нас на Руси», – говорил или писал он в ответ на некоторые упреки. И у Дементьева, и у Лакшина я несколько раз сидел с Твардовским за одним столом. В отличие от обедов и ужинов в доме самого Твардовского, где никогда не было спиртного, здесь были обычно коньяк или водка. Но я почти никогда на видел Твардовского нетрезвым. Твардовский месяцами с увлечением отдавался работе, не принимая ни капли спиртного. Но было также немало случаев, когда он не видел иного способа уйти от невыносимых негативных эмоций. Оказываясь в сверхтрудных ситуациях в мирное время, маршал Жуков мог в течение двух недель принимать непрерывно большие дозы снотворного. Проснулся, поднялся, поел и снова заснул. Об этом он рассказывал Константину Симонову. Твардовский использовал иной, более традиционный на Руси способ.
Однако в первые месяцы 1970 года, общаясь с Твардовским, я видел более сильного, более опытного и лучше понимающего жизнь и людей человека, чем в первые месяцы 1967 года. Он прошел через трудные испытания этих лет несломленным, и я не могу согласиться с теми литераторами и публицистами, которые утверждали и утверждают, что власти «убили» Твардовского, отстранив его от руководства «Новым миром». Летом 1970 года он вовсе не выглядел ни «убитым», ни сломленным. Среди других дел в мае и июне 1970 года Твардовский приводил в порядок свою переписку, отвечал лично и писал от руки многим своим читателям. Большинство этих писем удалось собрать позже, и они составили обширную и важную часть его творческого наследия.