Из воспоминаний
Шрифт:
В конце июня 1970 года я навестил Твардовского в Пахре, чтобы поздравить с 60-летием. Этот юбилей отмечался формально всей советской печатью. Статьи и очерки о Твардовском публиковались почти во всех газетах, в том числе в «Правде», «Известиях», в «Литературной газете», во многих общественно-политических и литературно-общественных журналах. Но многие из этих статей только раздражали юбиляра.
Ни в одной из них не было даже упомянуто, что Твардовский многие годы работал главным редактором «Нового мира», что он помог выдвижению и становлению многих крупнейших писателей и критиков. В статьях не упоминалось о большой общественной работе Твардовского в Верховном Совете, в ЦК КПСС, даже в Секретариате Союза писателей. О нем писали только как о крупном русском советском поэте, литературная деятельность которого завершилась якобы поэмой «За далью даль». Нигде не упоминалась опубликованная еще в 1963 году поэма «Теркин на том свете», а это было лучшее сатирическое произведение 60-х годов. И уж совсем ничего не говорилось о поэме «По праву памяти».
Даже в приветствии к поэту, которое опубликовано в июне на страницах самого «Нового мира», его приветствовали только как поэта, ни словом не отметив его заслуги в качестве редактора этого журнала! Ни одна из известных газет не попросила Твардовского дать что-либо из новых стихов, а они у него были. Не просили Твардовского и об интервью. Журнал «Юность» заказал статью к 60-летию Твардовского Константину Симонову. Симонов согласился, но с условием, что он посвятит хотя бы один абзац о работе Твардовского в «Новом мире». Через день главный редактор «Юности» Борис Полевой позвонил Симонову и сказал: «Извините, Константин Михайлович, но я совсем забыл, что статью о Твардовском нам уже написал Сурков». Твардовский был представлен к званию Героя Социалистического Труда, но награжден «только» орденом Трудового Красного Знамени. На следующий год в ноябре поэту присуждена Государственная премия за книгу «Из лирики этих лет».
Июль и август я провел на юге. Когда я вернулся в Москву в сентябре и позвонил В. Лакшину, чтобы узнать о новостях, то услышал в ответ: «У нас несчастье». У Твардовского неожиданно произошел инсульт, и он в тяжелом состоянии был доставлен в больницу. В ЦКБ несколько недель не могли поставить точный диагноз и начать правильный курс лечения. С большим запозданием у Твардовского был обнаружен рак легкого; вероятнее всего, это было последствие курения самых крепких и простых сигарет; привычка к грубым сигаретам возникла у него с молодых лет. Но была обнаружена также опухоль мозга. Почему-то врачи решили, что это метастазы в мозг, хотя, как выяснилось позже, это была не злокачественная опухоль, и ее можно было бы удалить. Несмотря на неправильное лечение, состояние Твардовского все же улучшилось, и в конце весны 1971 года он вернулся в Пахру, в свой дом. Здесь ему было лучше.
Летом 1971 года я несколько раз навестил Твардовского. Он понимал все, что ему говорили и рассказывали. В доме почти всегда были друзья, среди них он чувствовал себя лучше. Но у него была нарушена речь, и ему приходилось заниматься с логопедом и заново учиться говорить. В октябре 1971 года у меня возникло много сложных проблем: обыск, вызов в прокуратуру, какие-то неясные угрозы. Я связывал это со скорым выходом в свет в США сразу двух книг – моего главного труда «К суду истории», благодаря которому и началось мое знакомство с Твардовским, и нашей с Жоресом своего рода детективной повести «Кто сумасшедший?» – о событиях мая-июня 1970 года. Я решил перейти на время на нелегальное положение и на несколько месяцев уехать из Москвы. Своего маршрута я не намечал заранее и взял с собой только деньги, которых должно было мне хватить на три-четыре месяца.
В ноябре 1971 года из передач Би-би-си я узнал о неожиданной смерти Михаила Ильича Ромма. В декабре в маленькой комнатке в домике моих друзей в небольшом рыбацком поселке на берегу Черного моря я услышал и о смерти Твардовского. Было много сообщений и комментариев, сообщались подробности похорон. Друзья помогли мне послать семье Твардовского телеграмму с соболезнованиями. Однако только весной 1972 года я смог принести цветы на могилу А. Т. Твардовского и посетить в Пахре его вдову Марию Илларионовну.
1990, 2004
Жорес Медведев Из воспоминаний о Солженицыне
Первые встречи в Обнинске
Летом 1964 года многолетний конфликт в биологии и генетике, связанный с псевдонаучными теориями Трофима Лысенко, резко обострился. С одной стороны, это вызывалось усилившейся поддержкой Лысенко Хрущевым, посетившим его экспериментальную базу недалеко от Москвы, с другой стороны – с нежеланием Академии наук СССР избирать сторонников Лысенко в состав членов Академии даже на те новые вакансии, которые специально для этого выделялись решениями Совета Министров СССР. Особенно острая конфронтация возникла в середине июня 1964 года, после того как на общем собрании АН СССР неожиданно выступил тогда мало кому известный академик Андрей Сахаров, объявивший Лысенко и представленных им для выбора в члены Академии кандидатов ответственными «за позорные и тяжелые страницы в развитии советской науки». [1]
В ЦК КПСС была создана комиссия по проверке работы Академии наук, и готовились некоторые смещения. 29 августа ближайший соратник Лысенко, Президент ВАСХНИЛ М. А. Ольшанский опубликовал в газете «Сельская жизнь» большую статью с резкой критикой генетика В. П. Эфроимсона, академика А. Д. Сахарова и Ж. А. Медведева. «Ходит по рукам, – писал Ольшанский, – составленная Ж. Медведевым объемистая “записка”, полная грязных измышлений о нашей биологической науке… Ж. Медведев доходит до чудовищных утверждений, будто бы ученые мичуринского направления повинны в репрессиях, которым подвергались в пору Сталина некоторые работники науки». [2] Ольшанский предлагал привлечь Медведева и других «подобных ему клеветников» к суду за распространение клеветы.
Рукопись, о которой шла речь в статье Ольшанского, называвшаяся в 1964 году «Очерки по истории биолого-агрономической дискуссии», была хорошо известна в научных кругах и среди интеллигенции. За два года «самиздатной» циркуляции ее прочитали тысячи людей. Я поэтому не сомневался, что уже в ближайшие дни получу десятки писем от биологов, генетиков и других ученых с выражением солидарности. Прошла неделя, но ни писем, ни даже телефонных звонков не было. В институте, где я тогда работал, относившемся к системе Академии медицинских наук, была получена инструкция – обсудить мои действия на заседании партийного комитета.
Пятого сентября я обнаружил в домашнем почтовом ящике первое письмо. Адрес был написан мелким, но четким и выразительным почерком. Обратный адрес на конверте не был указан, но, судя по штампу, письмо было отправлено из Рязани 2 сентября. В Рязани у меня не было знакомых. Поднявшись домой и распечатав конверт, я прежде всего взглянул на подпись. Первое, что почувствовал, были удивление и радость: Солженицын. Прочитал письмо, затем прочитал еще раз, а потом снова много раз возвращался к нему.
Рязань 2. 9. 64.
Многоуважаемый Жорес Александрович!
Этим летом я прочел Ваши «Очерки».
За много лет буквально не помню книги, которая так бы меня захватила и взволновала, как эта Ваша. Ее искренность, убедительность, простота, верность построения и верно выбранный тон – выше всяких похвал. О современности ее нечего и говорить.
Я знаю, что и многих читателей она очень волнует, хотя бы они были далеки от биологии. Никто не может остаться безразличным к ее дальнейшей судьбе.
28 августа, накануне подлой статьи Ольшанского, я предполагал проезжать Обнинск и хотел наудачу зайти к Вам. Но пришлось ехать по другой дороге, и в Обнинск я не попал.
В эту ответственную для Вас минуту мне хочется крепко пожать Вашу руку, выразить гордость за Вас, за Вашу любовь к истине и к отечественной науке. Ваша книга состоит из одних неопровержимостей, и тот суд, который приемчиками старого времени накликает Ольшанский, будь он широкий и гласный – на его же голову и обрушится.
Желаю Вам здоровья, бодрости, мужества! Не теряю надежды с Вами познакомиться.
г. Рязань, 23, 1-й Касимовский пер. 12, кв. 3