Из воспоминаний
Шрифт:
Я игнорирую цензуру и издаю свои книги и статьи за рубежом, не испрашивая ни у кого разрешения. Я всегда мечтал работать и писать совершенно свободно, излагая в своих произведениях лишь то, что я действительно думаю и что хочу сказать своим соотечественникам.
К сожалению, я один из немногих, кому удается это делать в Советском Союзе. Почти любой независимый автор в области науки и искусства, если он отходит от официальной «линии», попадает сразу же под сильное давление идеологических и государственных органов, которые используют различные средства, начиная от поношений в официальной печати, и до увольнения с работы, высылки за границу, а порой и ареста. Далеко не всем удается выдержать это давление. Я говорю это не в порядке упрека. Ученые в любой стране вовсе не обязательно должны быть одновременно и умелыми политическими борцами. Когда великого европейского гуманиста ХVI века Эразма Роттердамского упрекнули однажды в недостатке борцовского
Насколько мне известно, Солженицын в последние годы не высказывался публично ни о моей, ни о Жореса публицистической деятельности. Но он приступил к переизданию своих работ, при этом один том Собрания сочинений будет специально посвящен солженицынской публицистике. Не лишне поэтому отметить, что Солженицын в полемике со мной очень часто грубо искажал мои мысли и высказывания. Впрочем, он искажает и более известные тексты.
Я приведу, чтобы не утомлять читателей, только один пример. Так, критикуя мою книгу «К суду истории», Солженицын пишет или говорит: «К чему же, оказывается, не был готов так называемый научный социализм или научный марксизм? Оказывается, они только не могли предвидеть, что возникнет опасность для деятелей и членов коммунистической партии! Пока они уничтожали беспартийных, все шло закономерно. И эсеров и меньшевиков… Но вот коммунисты не знали опасностей с неожиданной стороны для самих себя, от руководства своей же партии!»
На 961 странице: «У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата. Поэтому партия была застигнута врасплох. Удар по партии (а по народу не в счет. А. С.) пришел совсем не с той стороны…» Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу. И в чем же тогда научность марксизма? [151]
Здесь Солженицын разбирает и цитирует мою книгу почти совсем так же, как ее разбирали и цитировали в райкоме и в горкоме КПСС при моем исключении из партии. Только там ставили иные задачи. Но метод был одинаков – прочитать и даже процитировать из книги не то, что там написано, а то, что нужно, чтобы в глазах читателей рецензии (или это читатели «Русской мысли», или члены бюро райкома или горкома) представить книгу в как можно более невыгодном свете.
Да где же это написано в моей книге, что «пока они (т. е. коммунисты) уничтожали беспартийных, все шло закономерно»? Что «народ не в счет»?
Перечисляя волны сталинского террора, я только на странице 377 русского издания начинаю раздел об ударе сталинских карательных органов по основным кадрам партии и государства. Уже в самых первых разделах я осуждаю неоправданный террор Сталина в 1918 году против военных специалистов. Я осуждаю фальсификацию процесса против правых эсеров в 1922 году И пишу о ничем не оправданном терроре 1929–1933 годах в сельских районах, осуждаю террор и раскулачивание. Специальная глава книги (с. 233–280) посвящена незаконным репрессиям против технических и иных «буржуазных» специалистов. Здесь подробно разоблачается фальшь судебных процессов 1928–1931 годов («Шахтинский», «Промпартии», «СМ», «Союзного бюро»). Да и в разделе о репрессиях против коммунистов я везде пишу, что еще больше гибло беспартийных, прежде всего, рядовых рабочих, служащих и колхозников. Примеры этих незаконных репрессий против всего народа, против беспартийных разбросаны во всей книге (например, в разделе «Цель и средство…» о незаконном выселении целых станиц на Кубани, в разделе о репрессиях во время войны и после войны – о незаконных выселениях целых народов и о репрессиях против военнопленных и т. д.). Я во многих местах как раз иронизирую над теми догматически настроенными коммунистами, которые увидели произвол и беззакония только в 1937–1938 годах. Да ведь и в том месте, откуда Солженицын цитирует, пишу не только о партии, но обо всем народе, обо всех советских людях. Но там, где говорится обо «всех советских людях», Солженицын предусмотрительно ставит многоточие.
У меня написано:
«Следует учесть, что у нашей партии и у всех советских людей не было еще в те годы необходимого исторического опыта, опыта диктатуры пролетариата. Они не знали и не могли знать путей и средств борьбы против произвола и беззаконий со стороны своего же советского государства и партии. Первыми встав на путь строительства социализма… советские люди не знали и не могли знать всех тех опасностей, которые подстерегали их на этом пути» (с. 811–812 русского издания).
А вот как цитирует этот абзац Солженицын:
«У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата». Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских
Искажения, казалось бы, не очень большие – пропустить в одном случае слова «у всех советских людей», а в другом случае вместо слов «советские люди» поставить слово «партия», правда, вне кавычек. Но эти «малые» искажения решительно меняют концепцию автора книги и позволяют Солженицыну высказывать свои «критические» замечания. Для человека, который призывает всех «жить не по лжи», который написал как-то, что одно слово правды весь мир перевернет, как-то зазорно в полемике со своими оппонентами прибегать к столь мелкому и нечестному искажению истины.
Мои отношения с эмигрантской русской печатью в последние годы продолжали ухудшаться. Если и довелось мне прочесть в прошлом году положительный отзыв о моей и Жореса работе в области публицистики и истории, то лишь в статье польского эмигранта Андрея Дравича. Публикуя эту статью, журнал «Континент», естественно, сделал примечание, что он не может согласиться с каждым из положений А. Дравича. Польского исследователя удивляет в первую очередь та резкость и нетерпимость, которой отличается каждая из русских группировок за границей, и те «неистовые свары, которые раздирают русскую эмиграцию». Он деликатно замечает: «Первое слуховое впечатление каждого, кто склонит ухо в эту сторону, – гам перекрикивающих друг друга голосов. Как правило, сильно нажаты эмоциональные педали, нет недостатка в пророческом пафосе, и легче столкнуться с инвективами и требованиями, чем с обдуманными аргументами… Не нужно доказывать, что само эмигрантское положение, с его – так или иначе, всегда присутствующим– привкусом проигрыша, настраивают драчливо, а разреженный иностранный воздух облегчает резкие и не всегда координированные движения. Об этом знают все эмиграции мира, и как это знакомо польской эмиграции! Согласимся же, что русские оказались в особой ситуации, способной многое объяснить. В стране, которую они покинули, на их памяти не существовало общественное мнение и его организмы. Все, что личности, группы, круги, коллективы могли бы высказать по самым важным вопросам, закисало в стране как в бочке, забитой затычкой официальной линии. Ничего странного, что оно вырвалось с шумом. Идет коллективное обучение политической речи, поиск себя самих, настраивание голосов… Эмиграции приходится платить цену этого разрыва, причем, пожалуй, не слишком высокую, даже тогда, когда борцы на ристалище дискуссий считают дозволенными любые приемы. Нормы и формы явятся со временем – имейте терпение». [152]
Разумеется, размежевание среди диссидентов и внутри СССР, и за границей было неизбежно; это процесс, который начался давно и еще далеко не закончился. Одни авторы-диссиденты не приемлют самого понятия социализма, ненавидят его и не считают переход к социалистическим формам прогрессом ни в каких отношениях. Самые уродливые модели социализма XX века эти люди называют вполне адекватным воплощением мыслей и идей Маркса и Ленина. Они вполне соглашаются с тезисами официальной пропаганды, что в СССР уже построен «развитый» и «зрелый» социализм.
Другие авторы называют себя социалистами и выступают за справедливый социальный строй, но они не находят многих признаков социализма и социальной справедливости в современных социалистических странах и делают отсюда вывод, что никакого социализма ни в СССР, ни в ГДР, ни в Польше, ни в Румынии еще не было построено.
Я не придерживаюсь ни первой, ни второй точек зрения. Моя концепция, если ее изложить в двух словах, состоит в том, что в СССР причудливо перемешаны элементы подлинного и псевдо-социализма, и положение можно исправить разумными реформами, опирающимися на поддержку снизу и сверху. Может быть, я не прав, и я охотно приемлю любую дискуссию. Меня удивляет лишь крайняя резкость и нетерпимость, с которой и в кругу диссидентов ведется эта дискуссия. Меня удивляет, что и среди диссидентов то и дело появляются свои «вожди» и свои «боссы», свои «фюреры» и свои «аятоллы». Объявляя себя, как правило, сторонниками христианского мироучения, эти люди нередко проникнуты ненавистью ко всей инакомыслящим и не останавливаются в своей полемике перед грубыми выпадами, злобными нападками и прямой клеветой. Выступая во Франкфурте-на-Майне при вручении ему премии Международной книжной ярмарки 1977 года, польский философ-эмигрант Лешек Колаковский сказал:
«…я повторяю принципы, которые мы можем считать воплощением не только самого лучшего, но и самого неотъемлемого и неизменного в моральных учениях великих религиозных пророков и многих крупных философов:
Нет права на ненависть – ни при каких обстоятельствах. Абсурдно утверждать, что кто-то заслуживает ненависти. Мы способны жить без ненависти.
Отказ от ненависти ни в коем случае не означает отказа от борьбы.
Любая справедливость превращается в несправедливость, если пытаться утвердить ее с помощью ненависти, или, что то же, использование ненависти для утверждения правого дела ведет к его самоуничтожению.