Из воспоминаний
Шрифт:
И как "военная каста" даже в мирное время свысока смотрела на "штатских", так "революционеры" смотрели свысока на "либералов" за то, что они допускали с "врагом" соглашения. Власть казалась врагом, с которым нельзя "договариваться". Сколько было споров о допустимости для "революционеров" участвовать в легальных журналах и этим нарушать революционную "непримиримость"! Перед 1889, быть может даже во время моего пребывания в Париже, в русской эмиграции шли ожесточенные споры по поводу плана создать заграницей либеральный орган печати. Эти споры до меня не дошли: к этим кругам у меня тогда доступа не было.
Столетие Французской революции, устраиваемые в честь ее торжества, реставрация зданий и мест, где революция происходила, выставка всего, что от нее уцелело, картины, газеты, рукописи и автографы - позволяли как бы переживать ее вновь. Историческое изучение ее к этому времени
Моим героем этой эпохи стал поэтому Мирабо, не за его исключительный гений, но потому, что он хотел идти именно этим путем. Я с волнением рассматривал автографы его писем и речей, которые, по тогдашним обычаям и из-за отсутствия стенографии, ораторы сами писали. Потом уже в России мне подарили восемь томов Лука Монтиньи с биографией Мирабо и выдержками его речей, из которых многие я до сих пор помню. Вообще к соблазну наших политических "ригористов" у меня образовался культ Мирабо. Я ценил в нем то, что если он толкал на реформы, то старался снабдить "власть" средствами помешать "разрушению" пойти слишком далеко; для этого отстаивал королевское "вето". Он недаром говорил про себя в речи: "Sur le droit de la paix et de la guerre" : "Un homme qui ne croit pas que la sagesse soit dans les extremes ni qu le courage de demolir ne doive jamais faire place a celui de reconstruire." ("О праве объявления войны или мира". "Тот человек, который не думает, что мудрость заключается в крайностях и что отвага на разрушение не должна никогда уступать места смелости на созидание".)
{101} Я не закрывал глаз на политические грехи Мирабо; на его тайные сношения с королем. Но если они личную славу его омрачили, то не опровергли правильности его политической линии. Таков был урок, который я из Франции тогда увозил.
Я указывал раньше, что в России не занимался "политикой"; у меня как студента не было для этого подходящей дороги. Моя "деятельность" поэтому не выходила за пределы студенческих интересов. Но поездка заграницу дала мне возможность увидеть, как сами студенты живут в странах со свободным режимом, и что они делают там. Я знал, что в Париже много студентов, что у них какая-то особая жизнь: есть свой Латинский квартал и т. д. Я старался проникнуть в него, но по неопытности я все себе представлял по русскому образцу. Думал, что этот Латинский квартал - напоминает Московскую Козиху, а французское "студенчество" тип наших русских студентов. В первые же дни приезда в Париж, применяясь к нашим обычаям, я искал студентов по наиболее дешевым столовым, рассчитывая их увидать в бедном и поношенном платье. Я заговаривал с незнакомцами и удивлялся, что попадал все не на студентов. Меня выручил случай. Проходя по улице Школ, я увидал флаг и вывеску: "Association Generale des etudiants de Paris" (Генеральная Ассоциация студентов Парижа.). Я тотчас пошел туда, сказал, что я русский студент, который прибыл в Париж и хотел бы познакомиться с их учреждением. Отворивший дверь студент радостно потряс мне руку и крикнул кому-то в соседнюю комнату: "venez donc ici". (Идите же сюда.) Так началось наше знакомство.
Это стало решающим моментом всей моей заграничной поездки. Я попал в среду, которая мной завладела. Благодаря гостеприимству моих новых товарищей, я мог проникать всюду, куда я хотел; {102} французские студенты сами были все избирателями; они мне доставали билеты, водили на собрания, знакомили с кандидатами и вообще с избирательной кухней. Я даже не оставался вовсе пассивным, прерывал ораторов, и благодаря этому один раз чуть не попал на трибуну. Все "впечатленья бытия" тогда для меня были новы и соблазн открытой политической жизни надолго меня отравил. Без близости с французскими студентами многое во Франции для меня бы осталось закрыто. Отец
Студенческая среда в Париже в общем была мирной, буржуазной средой, которая сознательно ни Революции, ни авантюр не хотела. Все были против Буланже за "Республику". Я на них мог увидать, что та их "отсталость", за которую мы в России слишком охотно их упрекали, была часто признаком их политической зрелости. К тому же они в общем были образованнее русских студентов, которые больше воспитывались на журналистике и публицистике, чем на научных работах, и потому тяготели к "новым словам" и "крайним выводам". Я за это короткое время близко сошелся со многими, которых потом из виду совсем потерял.
Когда я был уже послом, ко мне пришел один из моих тогдашних друзей Гонна, которого я не забыл, но и не узнал; он уже был пожилым коммерсантом, отцом семейства, и в нем ничего не осталось от прежнего стройного юноши. Мы вспоминали с ним общих товарищей этой эпохи, с которыми произошли подобные же метаморфозы. Я особенно интересовался судьбою одного, по фамилии Ревелэн, в котором тогда прочили будущего Гамбетту. Он ушел слишком влево и Гонна с ним больше не виделся. Благодаря такому составу моих тогдашних руководителей, мои впечатления во Франции были односторонни; {103} обо многом я не подозревал. А к русской политической эмиграции, к нашим "властителям дум", у них, как и у меня, доступа не оказалось.
То, что всего больше меня интересовало тогда, благодаря чему я и сошелся с студенчеством, была жизнь "Парижской Ассоциации". Я был ею обворожен.
Она так же мало походила на наши "землячества", как Латинский Квартал на Козиху. И было интересно, что эта Ассоциация была создана самими студентами тогда, когда они уже пользовались всеми гражданскими и политическими правами и не были ни в чем ограничены. И все-таки под влиянием одного мелкого прискорбного события, студенты почувствовали потребность в органе "самопомощи" и "самозащиты", и для этой цели свою "Ассоциацию" создали. Ту же самую задачу ставили себе и наши землячества. Но в России участие в них было запрещено и при поступлении в Университет в этом со всех брали подписку. Во Франции правительство Ассоциацию приветствовало и ей помогало. В приемной Ассоциации висел большой портрет президента Республики Карно с собственноручной надписью: a mes jeunes amis - Carnot, (Моим молодым друзьям - Карно.) подаренный им при посещении Ассоциации.
В этом сопоставлении сказывалась разница политических режимов России и Франции и объяснялась борьба, которая в передовом русском обществе всегда велась против самой нашей государственной власти.
В Париже не время мне было думать о том, как в России целесообразнее было вести эту борьбу. Одно здесь бросалось в глаза; ограничение "самодеятельности" человека и общества не должно было быть само по себе задачей государственной власти; во Франции власть им помогала. Так было и в России в эпоху Великих Реформ. Если теперь в России власть стала бороться с пережитком их, во имя "охраны {104} самодержавия", то это было печальной ошибкой, а не исполнением ее назначения. Это ни для нее, ни для страны не было нужно. Поэтому можно было и теперь стремиться к возвращению власти на правильный путь, а не стараться свергнуть ее; это было линией "наименьшего сопротивления", по которой нужно было и в России идти.
Неправы были "Толстовцы", которые из-за того, что в России государство изменило своему назначению, и становилось для народа врагом, вовсе его отрицали, и пробовали жить "без него". Для самой попытки толстовцев дать пример идеального общежития, необходимо было благоприятное к этому отношение государства. Власть могла не разрушать сама жизни колонии, как она сделала в Смоленской губернии; это было, конечно, не нужно; но государство должно было законные права всех защищать, и не допускать самовольного разгрома толпой колонии Новоселова. Эти элементарные мысли приходили мне в голову, когда я попал в благоустроенное государство нашей эпохи. Помню, что с верхушки Эйфелевой башни, на открытке, которую там продавали, я об этом написал Новоселову; по лаконичности моего письма об этом он, как мне потом говорили, недоумевал, что оно значит? Он не видел того, что я здесь переживал. Свободные режимы Европы показывали, чем должно быть здоровое государство, и какая дорога приводит к нему. Пора было вступать на нее, где только возможно, и по этой дороге идти, не мечтая всего сразу достигнуть. Для роста всего живого есть свое положенное время. Раньше его вырастают только уроды. Вот сущность урока, который мне моя заграничная поездка дала.