Из воспоминаний
Шрифт:
Последний государь, менее, чем кто бы то ни было созданный быть самодержцем и по характеру и по вкусам, держался все-таки за "неограниченность" своей власти, считая это своим долгом, взятым перед Россией, жертвой, которую он для нее приносил. Этого его противники не хотели понять, но понимали те сторонники его власти, которые и стали играть на этой его струне. Трагедия Николая II была всего более в том, что он сам отстранялся от людей, которые его могли бы и хотели спасти и следовал за теми, кто только под видом преданности и ему, и России, или вполне искренно веря в спасительность своих настояний, толкали его к катастрофе. Это обнаружилось с необычайной яркостью только позднее, когда для России наступили ее настоящие "минуты роковые", которые так драматически отразились в жуткой переписке государя с императрицей во время войны.
В эпоху Освободительного движения до этого еще было далеко. Тогда спор между сторонами решался иначе. Если у движения не было ни материальных сил, ни решимости, чтобы "свергнуть" существовавшую власть, то у него оказалось достаточно средств, чтобы убедить государя, что его старания прежнее
– обещание, а потом и дарование конституции были актами самой исторической самодержавной власти, от нее исходящими и на нее опиравшимися, словом по форме были совершенно нормальным преобразованием государства. Объявляя конституцию, государь на произвол судьбы России тогда не бросал, оставался главой государства, хотя бы личные его права и сделались теперь ограничены. Освободительное движение с своим лозунгом "долой" на этом могло бы закончиться. Можно теперь согласиться, что тактика руководителей этого движения, и все то, что раньше с их стороны могло казаться ошибкой, - их непримиримость, нежелание раньше получения полного народовластия идти {375} на соглашение с властью, оказались полезны. Именно они убедили самодержавие уступить. Руководители своей тактикой победили, а "победителей не судят".
Свою победу они проиграли уже потом, когда впали в обычную ошибку тех, кто близок к победе: свои силы преувеличили и боялись заключить недостаточно выгодный мир. Как наши самодержцы могли во время провести нужные России реформы, этим постепенно воспитывать страну к самоуправлению, а вместо этого твердили свой излюбленный афоризм:
"Сначала успокоение, а реформы потом", так и наша общественность, получив конституцию, вместо соглашения с властью на основе ее, хотела сначала добиться еще более полной победы над властью, капитуляции ее перед собой "без всяких условий". Она не сознавала тогда, что, отвергая соглашение с властью, она отдавала себя на усмотрение Ахеронта, управлять которым одна была бы не в силах.
Так для России вновь настали "минуты роковые", когда из конфликтов не видно было законного выхода. Но и тогда революция вовсе не единственный и конечно не лучший исход. По мере того, как увеличивалось значение законности в государственной жизни, история стала давать примеры немыслимого раньше понятия "государственного переворота", с его особой правовой природой, отличной и от нормальных актов власти и от революции. В переворотах нарушения законности исходили от самой государственной власти, были локализованы, и существовавшего в то время государственного строя не отрицали. Они и делались часто только затем, чтобы строй укрепить, как хирургией лечат больного. При существовании борьбы между властью и населением казалось естественным думать, что революции происходят всегда в интересах народа, а перевороты в интересах государственной власти. Такое поверхностное суждение, естественно там, где еще не сознали, {376} насколько интересы государства и населения связаны между собой, что их назначение не бороться друг с другом, а совместными силами служить общему благу. И поскольку Россия еще не вышла из таких примитивных представлений, идея "революции" пользовалась в ней ничем не оправданной популярностью.
Ведь не случайно наши свободолюбивые партии предпочитали 1905 г. год считать "революцией". И дело не только в названии. После 17 октября наши вожди старались доказывать, что с этого дня самодержавия больше уже нет, и что монарх никаких законов издавать более единолично не может. Они закрывали глаза на то, что Манифест никаких законов не издал, а только возложил на правительство обязанность их приготовить, и что только с момента их утверждения властью, они для всех, в том числе и для монарха могли бы стать обязательны. А между тем, когда 23 апреля монарх утвердил и объявил эти законы, наша общественность в этом усмотрела "нарушение народных прав", требуя принятия их "Учредительным Собранием", хотя и для созыва его, и для установления его компетенции нужны бы были законы, которые, по ее толкованию, уже некому было издать. Это все иллюстрация того, как даже квалифицированная русская общественность была тогда мало подготовлена к практическому осуществлению народовластия и правового порядка. Картина и обстановка революции ей больше нравились.
Этим объясняется и ее отношение к "перевороту". В нем она видела не только нарушение законности, к чему она скорее была равнодушна, но акт всегда направленный против интересов народа. Мы это могли увидать на первом перевороте, совершенном 3-го июня 1907 года и изменившем избирательный закон.
Самая дата "3-го июня" стала с тех пор такой же "проклятой" датой, какой "2-ое декабря" было для Франции. В этом тоже нет беспристрастия. В {377} книге о 2-ой Думе я осудил этот акт, не только как незаконный, но как в данный момент политически вредный. От этого суждения я не отказываюсь. Но оценивая все, что потом произошло, надо признать, что продолжение прежней борьбы с исторической властью могло бы окончиться еще хуже; либо полной
Забегая вперед не могу не указать, что ход катастрофы 17 г. отразил ту же неопытность русской общественности. В феврале 1917 г. революции могло и не быть. Отречение - не революция. Государь не ограничился одним отречением. Он сопроводил его актами, которые тогдашний конституционный строй улучшали в том смысле, которого давно добивалась общественность; он передал престол Михаилу, заповедал преемнику управлять в нерушимом единении с представительством, принести в этом присягу; сам задним числом назначил главою {378} правительства лицо по указанию представителей Государственной Думы. Можно было оспаривать "законность" этих распоряжений, но, при принятии их, Россия стала бы не только конституционной, но парламентарной монархией. Старая борьба между монархом и представительством могла бы смениться их совместной работой на защиту конституции и на благо страны. И знаменательно, что такого исхода не допустили тогда не республиканцы по убеждениям, не революционеры по темпераментам, что с их стороны было бы только последовательно, но и лояльные, монархические, конституционные партии, которые составляли тогда Временный Комитет Государственной Думы. Они оказали тогда на великого князя Михаила давление; они его убедили отречься и объявить трон вакантным до изъявления своей воли Учредительным Собранием; Государственной Думы они созывать не хотели; новое правительство признали назначенным не государем, а созданным "волей народа". Конституция этим была полностью упразднена; всякая связь между новой властью и старым порядком была разорвана. Это и было уже подлинной революцией, сдачей власти "революционным Советам", что прямой дорогой привело к октябрю.
Эти события относятся к тому, более позднему времени, о которых я не говорю в этой книге; но в последней главе позволю себе указать на те выводы, к которым меня весь мой жизненный опыт привел. Я на этом и кончу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Моему поколению пришлось увидать, как быстро рухнул порядок, существовавший в России. Тогда казалось, что это крушение только наше несчастие и искали для него местных причин в наших ошибках, {379} на чьей бы стороне они ни были. Наблюдавшие нас иностранцы такое понимание поддерживали. Тогда никто из них не допускал, что та же опасность грозит и им всем. Теперь мы дожили до этого времени. Когда происходит пожар, виноват и тот, кто вызвал огонь, и тот, кто не сумел его потушить, пока это было возможно; но главная причина пожара, все-таки в наличности горючего материала. Отклики, которые наши события 17 года стали встречать во всем мире, поддержка, которую им из него по различным мотивам оказывали, показывают, что такой горючий материал имелся повсюду. Даже в тех странах, которые оказались настолько здоровыми, что устояли против заразы, она стала все же находить и в них для себя какую-то благоприятную почву. События в России только раньше, чем в других странах, обнаружили мировую опасность и поставили общую проблему кризиса современного государства.
Эту опасность мы теперь видим. Никогда власть человека над природой не была так безгранична. Ее тайны казались раскрыты; человек мог заставить служить себе все ее сокровенные силы; мог изменять течения рек и превращать пустыни в сады. И однако человечество от этого не стало счастливее. Ибо причина всех его бед была в нем самом. В необходимости для человека жить не в одиночку, а обществом, работать согласованными и соединенными силами, и в тоже время в трудности для него не ставить на первое место свое личное благо и свой интерес. Отсюда при различии занятий и положений отдельных людей, получалась их зависть друг к другу, борьба между ними, и в результате борьбы победа сильнейших, доходящая до полного порабощения слабых. В этом был источник страданий, недовольства и взаимного озлобления, которые только усиливались по мере того, как развитие техники и разделения труда увеличивалось.
{380} Из столкновений между людьми выросла необходимость государства, которое своей организованной силой могло устранять противоречия и объединять усилия отдельных людей для их общего блага. Но самое существование государства эту задачу еще усложняло. Государство не мыслимо без "государственной власти", то есть без того меньшинства, которое признается руководителем всего государства, и подавляющим преобладанием силы над отдельными людьми может заставлять их всех себе подчиняться. Эта власть может от назначения своего отклоняться; может служить не общему благу, а поддерживать привилегии и преимущества одних над другими; может пренебрегать интересами населения, подчиняя их своим собственным выгодам. Так соперничество и борьба между отдельными людьми или классами стали перерождаться в борьбу между человеческой личностью и государственной властью. К этой антиномии свелась главная проблема нашей эпохи. Государство стало общей формой общежития; и повсюду, где оно есть, идет борьба между человеком и им. И несмотря на эту борьбу, они необходимы друг другу; ни одного из них нельзя уничтожить, чтобы и другой не пострадал.