Из записок сибирского охотника
Шрифт:
В начале октября я уехал опять в Кару, сдал Лунжанский промысел тому же Колобову, а сам поступил на свое прежнее место, на Верхний. Но… увы! К. до того был памятен, что золотое дело мне окончательно опротивело, а самые работы сделались для меня чем-то таким, чего человек не может переносить от одного взгляда, что бывает, как я слыхал, с обжорами, которые, объевшись одного блюда, иной раз во всю уже жизнь не могут видеть этого кушанья. Всякая безделица напоминала мне К., его противную физию, его злонамеренные действия, а его низких клевретов я не мог переваривать ни при каком случае и готов был ту же минуту отколотить без всякого сожаления. Даже неповинного Чубарку я не мог хладнокровно видеть. На меня напала какая-то безотчетная тоска, апатия не только к делу, но даже и к самой жизни. Словом, я не находил себе места на промысле и готов был бежать куда угодно.
Но вот на Карийские промыслы приехал новый управляющий — Павел Андреевич Иосса, очень милая и веселая личность, с которой я и прежде был в очень хороших отношениях. Эта перемена в управлении, после крюковского погрома, освежила многих сослуживцев, а меня в особенности, так что я, переставая хандрить, снова принялся за свои охотничьи записки, а с Кудрявцевым начал опять ездить по его ловушкам и на охоту.
К счастью, осень стояла превосходная, почему я, воспользовавшись погодой, успел исполнить свое давнишнее желание: побывать, по приглашению Кудрявцева, в северо-восточной части карийской тайги, где, по словам старика, в одной из падушек находится на скале очень интересная надпись неизвестного народа, когда-то жившего и, следовательно, имевшего свою культуру.
Поездка эта тем более манила меня, что октябрь подходил только к половине, а в это время «гонится» сохатый. Значит, при удобном случае представлялась возможность поохотиться на крупного зверя.
Отпросившись у управляющего позверовать в тайгу, я тотчас послал за Кудрявцевым. Чрез несколько минут заявился мой таежный ментор и весело спросил:
— Ну что, барин, зачем требовать изволил?
— А вот, дедушка, отпросился я на несколько дней в тайгу — хочется разогнать свою скуку, так поедем ли мы с тобою в Бичиг? А помнишь, как ты мне говорил, что там есть какая-то запись на камне? Ну вот, мне и пришла охота посмотреть на диковину.
— Есть, барин, есть. Куда она денется — и теперь там стоит, почитай, спокон века.
— Так ты, значит, согласен?
— Пошто не согласен, а мне что больше и делать, как не ездить. Теперь я вольный казак, на работу никто не погонит.
— А это, дедушка, далеко отсюда?
— Ну, да как тебе сказать, не соврать — верст сорок или тридцать пять будет.
— Хорошо, значит, не шибко далеко, этого бояться нечего. А охота там есть?
— Что ты, барин, еще выдумал спрашивать. Да там-то и есть самое сердце, всякого зверя достаточно, а теперь же сохатые (лоси) гонятся, так, может, господь и даст нам по фарту.
— А правду ли говорят, что будто сохатый гонится всегда с одной маткой? — спросил я нарочно.
— Какого черта с одной, не верь этому, кто тебе сказывал, — врут. А какую приищет, так и ладно, с той уж и ходит, ведь он зверь — законом не венчан. А коли мало — то и другую, и третью прихватит.
— Что ж он разве не брезгует, что та или другая любила другого?
— Гм! Ну и чудак же ты, барин, как погляжу я на тебя: и человек этого частенько не разбирает, а уж зверь и подавно.
— А все же, дедушка, лучше, как раньше другого не знала.
— Да оно как, барин, не лучше, коли не шевелена, а все же и то надо сказать — что «ведь от того море не погано, что собаки полакали».
— Ну, брат, я такую пословицу в первый раз слышу.
— А вот поживи подольше, так еще и не такие узнаешь.
— Эта, дедушка, и одна да хороша, а пуще того правдива.
— Так ведь не я ее выдумал, а они, брат, все мудрены да безоблыжны и слагались веками, значит, сам мир пришел к эвтому с опыта.
— Верно! Справедливы твои речи, а ты все-таки собирайся, чтоб завтра пораньше отправиться.
— А мне чего собираться, я, почитай, хоть сейчас так готов ехать.
— А Серко твой дома?
— Дома, да я все-таки привяжу его к ночи.
— Ну, а Танкредушку взять?
— А на чего его, барин? Он ведь на сворке не ходит, к этому не приучен, так, пожалуй, пакостить еще станет?!
— Ходить-то он хоть и ходит, да плохо — уж шибко азартный.
— Ну вот то-то и есть. А не ровен час, зверя угонит — так после сам досадовать будешь.
— Верно, дедушка! Лучше оставим. А ты вот выпей теперь водочки да приезжай совсем пораньше утром, а я прикажу Михаиле все приготовить, чтоб нам не голодовать в случае неудачи.
— Ну да, вестимо, без этого нельзя… На бога надейся, а сам не плошай, — так и пословица говорит.
— Верно, дедушка, верно! А вот ты сегодня не ложись с хозяйкой, а то фарту не будет.
— Вишь, чего еще выдумал — не ложись с хозяйкой! Да я ведь уж старик, а вот ты не заглядывай в окна-то! — шутил старик, направляясь в сени.
— Никого за окнами, дедушка, нет, — значит, и заглядывать не на что. Это ведь не Култума.
— Как нет, слышишь, ведрами-то нарочно побрякивают, ты думаешь — я глухой. Нет, брат, все твои замыслы вижу.
— Брякают, дедушка, оттого, что коромысла не смазаны.
— То-то не смазаны. Смотри, не тебя ли попросят, а то, вишь, «не смазаны»! — говорил он, отворяя дверь и передразнивая меня на слове.
— Ну да ладно тебе глаза-то морочить, а ты все-таки не ложись! — сказал я, провожая его.
— Тпфу! Тпфу ты, окаянный! — послышалось из-за двери…
Проводив старика, я тотчас приготовился к поездке, велел пораньше подать ужинать и улегся спать, чтоб не проспать зори.
Рано утром приехал ко мне Кудрявцев. Мы напились чаю, закусили, хоть и не хотелось есть так рано, собрались, и еще осеннее солнышко не вышло из-за окружающих гор, как мы отправились в путь. Танкреда я, привязав на веревку в кухне, просил Михаилу не отпускать рано.
Довольно холодное утро давало себя знать на верховой поездке, но мы, весело подвигаясь вперед, незаметно выехали за пределы промысла.