Из жизни кукол
Шрифт:
– Я так понимаю, ты не про Тару – ту, что обнаружили мертвой у шестиэтажного дома?
Вера кивнула.
Кевин отодвинул тарелку. Он бы с удовольствием подождал с этим разговором до конца ужина.
– Я посмотрел пару видеозаписей, изъятых два года назад, когда расследовали дело одного педофила на западе Швеции. Лассе хотел, чтобы я помог ему обнаружить нестыковки.
На первый взгляд в тех видео все было не хуже, чем в других, точно не хуже, но что-то в этой картинке не давало Кевину покоя.
Нова изо всех сил
Тот же удушающий эффект, что и от озона. И налет скверной актерской игры только усиливал эту вонь.
Так пахнет тьма.
– Тебе разве не рекомендовали отдохнуть от таких видео?
– Будем реалистами. Иногда они неизбежны.
И Кевин стал тихо рассказывать о первом фильме.
– Судя по репликам, она работала на заказ, – закончил он, и в памяти зазвучал тонкий голосок, от которого ему хотелось плакать.
Отрепетированные, придуманные заранее слова. Глаза, которые не верили губам.
– Мы считаем, что видео записано для парня, который лет десять занимается вербовкой и обработкой девочек.
Кевину пока не хотелось называть имен. Даже Вере.
– На второй записи отчетливо виден пакет с адресом продуктового магазина, который находится в Фисксетре. Ну как, как те, кто анализировал эту запись два года назад, могли упустить такую деталь?!
Вера покачала головой.
– Мне кажется, некоторые следователи перегружены. Внимание притупляется… Чему тут удивляться.
– А я вот очень удивился. Трое следователей смотрели запись – и не обратили внимания на пакет. Некоторые так жаждут посадить преступника, что забывают про жертву. Может быть, мы нашли бы эту девушку два года назад, если бы кое-кто сделал свою работу как следует.
– Проколы бывают у всех. У твоего отца бывали проколы, у меня бывали проколы. И все эти ошибки потом казались просто невероятными.
– Я врезал в челюсть педофилу, которого отпустили на свободу. И меня отстранили от дела.
– Да бог с ним. Я не о таких проколах говорю. Невозможно заметить вообще все нестыковки и ляпы… А та девочка – по-твоему, теперь вы сможете ее найти?
– Надеюсь. Невозможно определить точно, когда сделана запись, но качество картинки показывает, что использовался современный телефон, не старше пяти лет. Для начала у нас есть два имени и жилой район.
– И теперь вы прогоните эти имена через реестр записей гражданского состояния за последние пять лет?
– Да. Нужно же с чего-то начинать.
Пока Кевин рассказывал о записях, Вера не притрагивалась к еде. Она достала из емкости со льдом шоты, протянула Кевину стопку. Они встретились взглядами, кивнули друг другу и опустошили стопки. “Альборг Таффель”, именно его выбрал бы отец.
– Интересно, как на твой рассказ отреагировал бы папа, –
– Поехал бы в Фисксетру с бейсбольной битой.
– Чтобы сокрушить чьи-нибудь коленные чашечки.
– Сломать палец-другой.
– Пересчитать ребра… – Вера сдержанно улыбнулась. – Вы с ним нечасто обсуждали твою работу?
– Нет, в подробностях – не обсуждали.
– И он никогда не спрашивал, почему ты решил заниматься именно этим?
– Ну как… Спрашивал, много раз. Я всегда отвечал – потому, что хочу засадить в тюрьму самых вонючих мерзавцев.
Вера перегнулась через стол и повертела в пальцах стопку, серьезно глядя на Кевина.
– Все из-за твоего дяди, да?
Крепкие спиртовые пары в глотке, с привкусом тмина, укропа и фенхеля.
Перед ним сидела Хелен Миррен. Глаза Хелен Миррен, рот Хелен Миррен; Кевин видел тревогу и сострадание, окрашенные гневом. Какая-то сцена из “Брайтонского леденца”.
– Мамин брат… Человек, который сегодня был на похоронах. Когда ты с ним разговаривал, я заметила, что что-то не так. У тебя был такой вид, как будто тебя сейчас вырвет.
Вера взяла его за руку. Какие теплые у нее пальцы, а ведь она только что крутила в руках стаканчик с шотом.
– Не обязательно говорить сейчас. Просто знай: когда захочешь рассказать – я буду рядом.
Кевин усмехнулся и кашлянул.
– Это было очень давно, – сказал он – и ощутил себя на краю смерти.
Вот и все, подумал Кевин. Это как умереть.
– Мне было девять лет…
Он заговорил, и с каждой фразой ему делалось легче, словно слова оставляли после себя какие-то полости, места, где раньше были гной, незаживающая рана или безобразный нарыв.
Кевин говорил слишком громко – соседние столики прислушивались, – но ему было все равно.
Если когда-то он – от стыда или не желая себе ни в чем признаваться – сомневался, действительно ли восемнадцать лет назад в палатке на Гринде произошло то самое, то теперь все сомнения ушли. Он стал рассказывать, как одно-единственное событие преследует его всю жизнь и именно это событие заставляет его делать в полиции то, что он делает, по восемь-двенадцать часов в день, круглый год.
Вера молча слушала, не притрагиваясь ни к еде, ни к напиткам.
– У меня секса-то нормального не было, за несколькими жалкими исключениями. За четыре года – ни одной девушки… И после времени, проведенного в угрозыске за компьютерами, лучше не стало, – закончил Кевин и только теперь заметил, что все еще держит Веру за руку.
Какой же он неудачник, даже смешно. Растерявшись, Кевин отпустил ее руку.
– Ты как? Нормально? – спросила Вера.
– Не знаю.
Кевину вдруг вспомнилась фотография из семейного фотоальбома: Вера стоит на веранде в черном раздельном купальнике, стройная, загорелая, живот немного торчит. Когда ему было пятнадцать, он брал фотоальбом с собой в туалет.