Из жизни кукол
Шрифт:
На нем трусы-боксеры, они ему великоваты. Тощее мальчишеское тело, все в прыщах – на плечах, на груди, даже на животе.
– Отсоси мне, – велит он, совсем как старший брат, только голос у него тоньше.
Она становится перед ним на колени и рывком стаскивает с него трусы. Он почти теряет равновесие, и теперь она уже громко смеется.
– Ах ты мизинчик. – Она сгибает мизинец. На ум ей приходит старая считалка.
Первый пальчик наш большой, указательный второй, средний пальчик – третий, длиннее всех на свете, четвертый безымянный,
Удар обрушивается, когда она хохочет.
Костяшками по зубам; кровь изо рта льется прямо на белую простыню. Она абсолютно ничего не ощущает. Ростом только маловатый.
Следующий удар попадает в грудь, она снова ничего не чувствует. Видит, как девушка со светлыми волосами сжимается, подтягивает колени к груди. Видит, как язык ощупывает разбитую верхнюю губу. Язык распух, вспомнил осиный укус.
Первый пальчик наш большой, указательный второй, средний пальчик – третий, длиннее всех на свете, четвертый безымянный, очень это странно, а мизинец – пальчик пятый, ростом только маловатый.
Кулак у нее перед лицом снова сжат, но не бьет. Парень вдруг оказывается на ней верхом, прижимает ее коленом.
Грудную клетку сдавливает, и она ловит воздух ртом.
Он сует кулак ей между ног.
Кольцо на мизинце правой руки разрывает ее. Она ничего не чувствует, но все же кричит. Быстрые движения. Кровать сотрясается.
Пальчик пятый. Ростом только маловатый.
Она сворачивается, сжимается, становится такой маленькой, что он не может попасть в нее.
Но она все равно кричит не переставая. Змея вернулась.
Из комнаты, где играл хаус, донесся какой-то звук. Звук, которого там быть не должно. Мерси оттолкнула парня; он завалился назад, выругался, но Мерси уже бежала мимо бассейна. По дороге она прихватила статуэтку, тяжелую, почти как шар для боулинга. Мерси вбежала в ту, другую комнату.
Увиденное отбросило ее в детство. Воспоминание: река, змея ужалила мужчину, ему отпиливают ногу.
На парня бросилась не Мерси. Ее ненависть, ее страх слились в одно существо; Мерси была совершенно спокойна, когда обрушивала на затылок насильника мраморную фигурку.
Статуэтку, тяжелую, как воспоминание об изнасилованной подруге.
Слова белого мужчины средних лет
Свартбэкен
Свартбэкен – старейший район Упсалы, ему больше семисот лет, но по нему не скажешь. Усердно-оптимистичное стремление ломать и обновлять, вполне в духе шведского двадцатого века, превратило район в смешение архитектурных стилей.
Луве это нравилось. Район развивался органично, он не корчил из себя нечто выдающееся, а просто приспосабливался. Будь Свартбэкен человеком, такого человека назвали бы конформистом. Луве думал, что “специалист по выживанию” подходит ему больше.
Он жил здесь уже почти год. Дом, построенный в начале двадцатого века, поначалу был двухэтажным деревянным бараком
Час с небольшим – расстояние от работы до дома – Луве обычно посвящал тому, чтобы разложить результаты рабочего дня по полочкам. Но сегодня, остановив машину перед старым домом на несколько семей, он почувствовал, что еще не закончил с подведением итогов. Далеко не закончил.
Он включил свет в салоне машины и стал записывать в блокнот свои мысли.
Все они были о страдании, силе и способности выживать.
Луве погрыз кончик карандаша, обдумывая сегодняшний день и встречу с отцом Алисы. Карандаш был горьким на вкус и весь во вмятинах от зубов.
Свен-Улоф забрал дочь. С непререкаемым авторитетом он заявил, что лечение окончено и девочке пора возвращаться домой. Луве воспротивился, сказал, что это плохая мысль. Но Свен-Улоф имел законные права как родитель, так что оставалось только подписать документы и отпустить Алису.
Хотя Луве знал ее историю.
В этой религиозной семье сексуальность, особенно женская, была табу; в детстве Алисы регулярно повторялись события, которые Луве оценивал как очень важные. Они касались ее первых контактов с собственной сексуальностью и стыда перед этой сексуальностью.
Чтобы не пробуждать мужского интереса к дочери, родители одевали Алису в не по размеру большую одежду, в мешковатые штаны и кофты. В магазинах Алисе приходилось переживать минуты мучительного стыда, когда мать бесцеремонно засовывала ладонь между промежностью девочки и штанами или между ее грудью и кофтой, дабы убедиться, что одежда не прилегает к телу.
Луве подозревал, что в эти моменты и состоялась первая встреча Алисы со столь постыдной в глазах ее семьи сексуальностью. Сексуальность и стыд очень рано стали для нее синонимами, а позже ее обманом заставили поверить, что ей нравится, когда ее унижают.
Луве сунул карандаш и блокнот в сумку и вышел из машины под дождь, который, кажется, не собирался переходить в снег.
Ноябрь близился к концу, на улице еще было градусов восемь-девять тепла. Однако сейчас они не ощущались, и Луве, пока дошел до подъезда, промерз до костей.
На лестничной клетке пахло, как от пенсионера пятидесятых годов: трубочным табаком и мокрой собакой.
Запах надежности, безопасности.
Луве отпер дверь и перешагнул скопившуюся в прихожей кучу почты. Он так и не сумел оценить по достоинству конверты с прозрачным окошком и предоставлял им по нескольку дней валяться на полу, чувствуя себя нежеланными гостями. На кухне Луве захватил бутылку красного вина, бокал и прошел в кабинет.
Стеллажи с книгами, письменный стол со стационарным компьютером, окно на улицу. Такие комнаты имелись в каждом доме Свартбэкена. Там, где сто лет назад теснились трое-четверо пролетарских детишек, теперь мог сидеть какой-нибудь подросток, зарабатывавший по тридцать миллионов в год, играя в компьютерные игры и комментируя процесс в интернете.