Из жизни взятое
Шрифт:
Оба милиционера и Охрименко на одном из привалов обратились к Судакову:
– Колхозы разваливаются. Как понимать эту статью?.. Что-то народ воспрянул! Пользуясь послаблением, скотину развели, резать начинают. Киргизы за дешевку восемь кобыл купили на мясо. Шесть живьём ведут, двух изрубили да на кольях за плечами кусками несут – кто боковину, кто ляжку. Все дни молчали, как за гробом шли, а теперь ожили, только и слышно – шурум-бурум, шурум-бурум, и ни черта по-русски!..
Судаков не пускался в пространные объяснения. Да, после такой заварухи работа по созданию колхозов будет нелегкой. Но то, что восторжествует победа коллективизации,
– Ликвидация кулачества как класса остаётся в силе, – сокрушенно говорил Охрименко. – Надежда на вызволение с севера и восстановление в правах зависит от общества, от сельрады и поднимай выше. Если они – и те, и другие, и третьи – учтут прошлые заслуги – а они кое у кого есть! – да простят хотя бы одиночкам былые невозбраняемые способы наживы, тогда другое дело. Нет. И этого не будет. Всех нас под одну метлу…
Семья у Охрименко, состоящая из пяти душ, осталась временно за стенами Прилуцкого монастыря. Тосковал он о жене, беспокоился за дочерей.
– Выдюжили бы, не померли бы в этом климате, а дальше – пустим корни, не умрем. Мы не такие!.. – рассуждал бывший казачий есаул. Храбрился, и всё-таки сердце, точно кто подменил, билось тревожно. Мысли путались. Лезли в голову воспоминания последних пережитых дней.
В большом придорожном селе Бирякове, где колхоз распался и крестьяне стали вновь частными собственниками своего добра, Охрименко облюбовал и купил за полцены выносливого конька местной породы, невысокого меринка.
– Начинаю обзаводиться, гражданин начальник, – говорил он Судакову. – Знать, не теряю веры на прочную жизнь в этих ваших дебрях… Уж как хотите, а ради такой покупки с хозяином туточки поллитровочки высушим. А какое же дело казаку без коня, тем более, что тут под нами своя земля будет. А впрочем, я ошибаюсь насчет своей земли, – возразил сам себе Охрименко. – Два месяца назад я читал выступления на конференции аграрников-марксистов. Там говорится, что у нас нет частной собственности на землю, нет рабской приверженности крестьянина к клочку земли и что это обстоятельство облегчит организацию колхозов. И там же сказано о раскулачивании, как о составном мероприятии в образовании колхозов.
– Так что для тех, кто читает газеты, ваше «путешествие» на север не новинка? – спросил Судаков.
– Да, не ново нам это. Однако и нового страшно много. И прежде всего перегибы, ущемление середняка-труженика. У нас на Украине под корень резали. Попробуй – разберись, найти виноватых и правых… И если будут разбираться в перегибах те, кто их допустил, – добра ждать нечего. Виновен окажется тот, кто напрасно пострадал… Со временем всё перемелется, а сейчас лучше помолчать об этом…
В Бирякове в эти памятные дни мужики пили напропалую, продолжая праздновать «Евдокиев день». «Центроспирт» опорожнили. Посылали нарочных за водкой в Тотьму и снова пили.
Скот подешевел. Всякий хотел продать лишнюю животину. Могли бы перекупщики сильно нажиться, пользуясь моментом. Но «момент» вмел две стороны: одно дело барыши, другое дело – за спекуляцию попасть в списки к раскулачиванию. Такое «счастье» неулыбчиво.
И опять спецпереселенцы, невзирая на предупреждение Судакова, разбрелись на ночлег по крестьянским избам. Теперь он был за них спокоен: никуда не денутся, лишь бы спьяна не напроказили и не пришлось бы за себя и за них быть в ответе.
Обходя крепкие вместительные биряковские избы, срубленные из могучего векового
Охрименко был не трезв и не пьян. Разговорчив до предела. Увидев вошедшего в избу Судакова, хотел подать команду: «Встать!», но быстро сообразил, что такой приём может Судакову не понравиться. Он поднялся из-за стола и громогласно пригласил:
– Иван Корнеевич, гражданин начальник, просим за компанию! Тутошние мужики какую-то святую Евдоху водкой смачивают, а мы спрыскиваем моего гнедого. Чашечку с нами осушите за ваше здоровье, будьте сочувственны, Иван Корнеевич.
– Не положено. Благодарю. Но не могу…
– Правильно! Ему нельзя. Ответственный. А мы уже за себя полностью ответили и расквитались… – сказал один из переселенцев.
– Ты что же, хозяин, с лошадью-то так легко и дёшево расстался? – спросил Судаков сидевшего за остывшим самоваром мужика, продавшего коня Охрименко.
– А к чему он мне? Все равно в колхоз идти придётся. Так пусть лучше денежки в кармане, чем за бесплатно коня отдавать…
– Значит, с голыми руками хочешь в колхоз? Напрасно. Спросят, где конь?
– А спрашивайте… Был да сплыл…
– Что называется, ход конём! – осклабился Охрименко, поглаживая бороду. – Я теперь могу до места верхом. Как он под седлом ходит?
– Не пробовал. Мы не казаки. Нам сёдла ни к чему. На дровнях либо в телеге надёжнее – и пьяный не вывалится… Плужок по две весны хорошо таскал… А вам, поди-ко, молодой человек, – обратился он к Судакову, – с лошадкой и дела не приходилось иметь? За сохой-бороной не хожено? Так ведь?..
– Всяко бывало. За плугом в тринадцать лет ходил.
– Не верится.
– Дело ваше. Плуг не соха – хорошо налажен, да не на каменистом поле пахать – одно удовольствие.
– То-то и видать. Наган сбоку, портфель с другого, и пошел себе пахать – руками махать…
Судаков не стал рассказывать, как в юности в хозяйстве своего отца Корнея в Пошехонье он учился пахать на старой заезженной лошади. Обучал его этому немудрому и нелёгкому делу старый дед, седой, бородатый. Пахал он ровно, хорошо. Конь делу был послушен, ходил бороздой, как по ниточке, по шнурочку – прямо, ни в сторону, ни в другую. А как только встанет за плуг мальчишка Ванюшка, сразу же старый конь повернёт голову, положит морду на конец оглобли, остановится и смотрит – что за детина еле за рогаль держится. Минуту-две конь таращит искоса глаз на парнишку, посмеётся в своей лошадиной душе над ним и, сочтя ниже своего трудового достоинства подчиняться малышу, развернётся поперёк полосы да ещё выходит на заполосок щипать траву.
Дед сначала поощрительно хохотал над упрямством лошади и над бессильными слезами незадачливого пахаря. А потом сообразил, как надо перехитрить умную конягу: сделал из мочалы бороду и привесил на веревочке к подбородку Ванюшки. И стал тогда конь тому покорен и послушен. И делу легко, и юному пахарю в семье почёт…
Судаков, вспомнив это, усмехнулся. Встал с лавки и, уходя, сказал Охрименке начальнически:
– Пей, но не перепивайся, есаул, не забывай, ты мне помощник до самого прибытия к месту. А нам по бездорожице ещё дня четыре ходу. Около ста километров…