Изабелла Баварская
Шрифт:
Немного сзади, справа и слева, облокотившись на край кресла королевы, стоят в полупочтительной, полусвободной позе и вполголоса разговаривают о чем-то два наших старых знакомца — сир де Жиак и сир де Гравиль: заплатив выкуп, они вольны были вернуться к своей прекрасной повелительнице и предложить ей свою любовь и шпагу. Всякий раз, как она обращает свой взор в их сторону, ее чело хмурится: ведь они боевые соратники шевалье де Бурдона; когда они вдруг произносят имя несчастного молодого человека, оно скорбным эхом отдается в ее сердце, что вопиет о мщении.
Внизу, с левой стороны от ступеней, которые поднимают над всеми, словно трон, королевское кресло, расположились Жан
Позади сеньоров стоят полукругом разодетые в пух и прах пажи, цвет их платья соответствует цвету платья их сеньора или их дамы; они тихо беседуют — об охоте, о любви.
Время от времени над шуршанием одежд и жужжанием голосов возвышался голос королевы; все тотчас же умолкали, и каждый мог отчетливо слышать вопрос, который она обращала к кому-нибудь из сеньоров, и его ответ. Затем возобновлялся общий разговор.
— Так вы настаиваете, сир де Гравиль, — полуобернувшись, сказала королева, обращаясь к сеньору, который, как мы заметили, стоял немного позади, и прервав на миг, о чем мы только что говорили, общую беседу, — итак, вы настаиваете, что наш кузен д'Арманьяк поклялся девой Марией и Иисусом Христом, что, пока он жив, мы не увидим на нем красного креста Бургундского дома, который мы, его повелительница, согласились принять как знак единения наших мужественных и верных защитников.
— Это его собственные слова, ваше величество.
— И вы, сир де Гравиль, не загнали их ему обратно в глотку эфесом вашей шпаги или рукояткой вашего кинжала, — сказал Вилье де Л'Иль-Адан тоном, в котором сквозили нотки зависти.
— Во-первых, у меня не было ни кинжала, ни шпаги, сеньор де Вилье, ведь я был пленником. А во-вторых, такой превосходный воин внушает противнику, как бы храбр тот ни был, нечто вроде почтения. Впрочем, мне известен некто, кому он адресовал более жестокие слова, чем те, что произнес я, тот человек был свободен, у него были и кинжал, и шпага, однако он не осмелился, если я не ошибаюсь, последовать совету, который он только что дал мне, и выказанная им смелость сейчас, когда тут нет коннетабля, теряет в цене; так, я полагаю, думает и наша повелительница — королева.
И сир де Гравиль продолжал спокойно беседовать с де Жиаком.
Л'Иль-Адан сделал нетерпеливое движение; королева остановила его:
— Мы не заставим коннетабля нарушать его клятву, не правда ли, сир де Вилье? — сказала она.
— Сударыня, — отвечал Л'Иль-Адан, — я клянусь, как и он, девой Марией и Иисусом Христом, что я лишу себя пищи и сна, если не увижу своими собственными глазами коннетабля Арманьякского с красным крестом Бургундского дома, и, если я нарушу эту клятву, пусть бог лишит меня своей милости и душа моя не будет знать покоя ни на этом свете, ни на том.
— Сир де Вилье, — обернувшись к нему и иронически глядя сверху вниз, сказал барон Жан де Во, — дает обещание, которое не составит большого труда выполнить; ведь прежде чем к нему придет сон и он вновь почувствует голод, мы узнаем, — узнаем уже сегодня вечером, — что монсеньер герцог Бургундский вошел в столицу, и тогда коннетабль будет счастлив на коленях вручить королеве ключи от города.
— Да услышит вас бог, барон, — сказала Изабелла Баварская. — Самое время вернуть прекрасному королевству Франции хоть чуточку мира и покоя. Я рада, что представился случай взять Париж, не полагаясь на удачу в бою, в котором ваша отвага, без сомнения, доставила бы нам победу, но в котором пролилась бы кровь моих подданных.
— Господа, — спросил Жиак, — а когда намечается наше вступление в столицу?
В этот миг за окном послышался страшный шум, словно целое войско всадников мчалось галопом. На галерее раздались чьи-то быстрые шаги, двери комнаты отворились, и участники собрания увидели вооруженного как нельзя лучше рыцаря. Он был весь в пыли, его латы носили следы ударов и местами бугрились; он прошел на середину залы и, кляня судьбу, бросил на стол окровавленный шлем.
То был сам герцог Бургундский. У всех находившихся в зале вырвался крик удивления, бледность герцога произвела ужасающее впечатление.
— Преданы! — вскричал он, ударяя себя по лбу кулаками в железных рукавицах. — Преданы жалким торговцем мехами! Видеть Париж, уже коснуться его! Париж, мой Париж, быть в полулье от него, только руку протяни — он твой! И вдруг все сорвалось, сорвалось из-за предательства несчастного буржуа: ему распирала грудь доверенная ему тайна. Ну да, сеньоры! Что вы так на меня смотрите? Вы полагали, что в эту минуту я стучусь в дверь Лувра или Сен-Поля? Так нет же, нет! Я, Жан Бургундский, по прозвищу Неустрашимый, я бежал! Да, сеньоры, бежал! И оставил Гектора де Савез, который не смог убежать вместе со мной! Оставил людей, чьи головы летят сейчас с плеч, а уста кричат: «Да здравствует герцог Бургундский!» А я ничем не могу помочь! Вы понимаете? Месть наша будет ужасной, но мы отомстим. Ведь так? И вот тогда… Тогда мы зададим работы палачу и увидим, как слетают с плеч головы, и услышим, как кричат уста: «Да здравствует Арманьяк!» Мы устроим адскую пляску. Устроим! О, будь проклят коннетабль! Я сойду с ума из-за него, если уже не сошел.
Герцог Жан дико захохотал, повернулся вокруг себя на пятке, ударил об пол ногой, стал рвать на себе волосы и, видимо, желая примоститься у кресла, подкатился к ногам королевы.
Та в ужасе отпрянула.
Герцог, привстав на локтях, поглядел на нее и тряхнул головой, его густая шевелюра спуталась, как грива льва.
— Королева, — сказал он, — ведь все это делается ради вас. Я уж не говорю о пролитой мною крови, — и тут он отер со лба кровь, сочившуюся из глубокой раны, — от меня еще кое-что осталось, как видите, и я могу не сокрушаться о том, что потеряно, но другие… те, кем удобрены поля вокруг Парижа, с коих можно будет собрать двойной урожай. И это все оттого, что Бургундия — против Франции, сестра — против сестры! А тем временем англичане — вот они, их никто не останавливает, никто с ними не сражается! О господи, как мы безрассудны!
Находившиеся в зале понимали, что герцогу сейчас необходимо излить душу, что бесполезно прерывать его и давать какие-то советы, но ясно было, что через минуту он вспомнит о своей ненависти к королю и коннетаблю и о плане, который он лелеет, — о взятии Парижа.
— А ведь, — продолжал он, — в эту минуту я мог бы быть в замке Сен-Поль, где расположился дофин, я мог бы услышать, как парижане, удалой народ, на три четверти принадлежащий мне, кричат: «Да здравствует Бургундия!» А вы, моя королева, могли бы издавать указы для всей Франции и подписывать эдикты, действительно имеющие силу; этот же проклятый коннетабль мог бы сейчас на коленях просить у меня пощады. О, так оно и будет, — сказал он, поднимаясь во весь рост. — Не правда ли, сеньоры? Это будет, я так хочу. И пусть кто-нибудь скажет «нет», я отвечу: он нагло лжет.