Избач
Шрифт:
– Тогда мы сами войдем, – Углев выхватил пистолет и направился к крыльцу. – Уж не взыщи, Петр Фомич. Разворачивайся и веди нас в избу!
Лубнин хотел было повернуться, но не успел, так и застыл вполоборота на крыльце.
Неожиданно рядом грохнуло так, что заложило уши… В вечернее небо взлетели снопы искр. Затрещали выстрелы, заржали лошади, запахло гарью. Гнедунок вырвал поводья из рук Дарьи. Не удержав его, она вскрикнула и растянулась во весь рост на земле.
Мимо дома пронеслись всадники, одного из которых
– Храповцы, похоже! – бросив на ходу, Углев, пригнувшись, побежал к забору. Про Лубнина и про то, с какой целью приехал в этот двор, он, похоже, забыл.
– Чивилинские хоромы взорвались, – рявкнул в ответ Гимаев, пытаясь удержать под уздцы запряженную в подводу лошадь. – Полыхают вовсю. Там же взвод Эгинского… Вот, черт! Где Еремин?!
Петр бросился к лежащей Дарье, схватил ее в охапку:
– В дом быстро, дура! Пристрелят, как собаку!
Ничего не соображая, девушка кинулась выполнять отцовский приказ. Уже с крыльца увидела, как Углев с Гимаевым залегли вдоль забора, готовясь отстреливаться. В руках у обоих она разглядела наганы.
Петр Фомич схватил кнутовище с приступка:
– Чтобы из моего двора, да по своим же! Скоты! Не бывать этому!
Он размахнулся и стеганул что было силы обоих. Гимаев взвыл от боли, развернулся, чтобы выстрелить в стегавшего, но в этот момент последовал новый удар кнутом, и пистолет Илюхи отлетел вглубь двора. Петр остервенело стегал непрошенных гостей, которые извивались, как ужи на сковороде. Казалось, вся злость на них, накопившаяся в нем за последнее время, выходила наружу, и прибавляла силы.
– Что, раскулачили, сволота?! Вот вам раскулачка, вот вам…
Дочь смотрела на это зрелище с крыльца, прикрыв рот ладонью. В ее округлившихся глазах отражалось пламя Чивилинских хором.
Она заметила, как рыжий Карп крадется сзади к отцу, подобрав отлетевший пистолет Гимаева, как медленно встает на колени, прицеливается, чтобы выстрелить. Отец в это время остервенело работал кнутовищем, казалось, не замечая ничего вокруг себя.
Дочь открыла рот, чтобы крикнуть, но… не успела – грянул выстрел. Она вскрикнула и зажмурилась в ужасе.
Когда открыла глаза, рыжий корчился в агонии, а через невысокую калитку на вороном жеребце во двор перескочил узкоглазый всадник с маузером, которого Даша сразу же обозвала Батыем.
– Назад оглядывайся почаще, Петро, – крикнул он, спешиваясь.
Ее отец откинул в сторону кнутовище.
– Гришка! Храпов! Каналья! Живой! Ха-ха! – они шумно обнялись, то хлопая друг друга по плечам, то стуча кулаком в грудь.
Дарья видела, как Углев наводит на обоих свой пистолет, собираясь выстрелить. Чутье Батыя и здесь не подвело: он первый нажал на курок.
– Это ваши, так сказать, партийные уполномоченные? – Храп с разворота пнул Гимаева, отползающего вглубь двора, в живот, сложив того пополам. – Хорошо ты их полосовал, душевно, я видел. Айда к нам. Вместе будем полосовать.
Отец вдруг взглянул Дарье в глаза, она не ожидала прямого взгляда, ей показалось, что в лицо ударило пламя полыхавших хором. Дочь отвела взгляд в сторону и смахнула слезу.
– У меня выхода другого нет, – с обидой в голосе заключил Петр Фомич. – Родная дочь меня закладывает перед этими голодранцами, выходит, нет мне места в семье… Привела раскулачивать на день раньше.
– Да, хреново, когда родная дочь… Не по-православному.
Дарья с ужасом смотрела, как в округе загорался один дом за другим. Отец кинулся к бочке, схватил валявшееся ведро, зачерпнул воды и, коротко размахнувшись, плеснул на крышу дома. Дарья последовала его примеру, пробегая мимо отца, расслышала едва разборчивое:
– Мне все равно здесь не жить. А вам с матерью…
Она не знала, что ответить, лишь черпала воду и передавала полные ведра отцу, стараясь не смотреть ему в глаза. Два партизана забежали в калитку, один ткнул пальцем в труп Углева: «Этот?», на что второй кивнул. Они схватили покойника за подмышки и куда-то поволокли, но потом бросили.
Как рядом с отцом оказалась Лоза – его любимая кобыла, Дарья не заметила, только родитель лихо вскочил в седло, поднял коня на дыбы, крикнув на прощанье:
– Дарья, береги мать, даст бог, скоро вернусь, глупости не делай. Потом поговорим. Смотри у меня!
С этими словами он ускакал, Батый еще какое-то время отдавал приказы, мертвого Углева привязали веревкой к лошади и уволокли за ворота. Куда делся Гимаев – Дарья не заметила.
Из оцепенения ее вывела мать, прокричав в самое ухо:
– Не стой, дура! Иди в дом!
Перед глазами девушки все еще волочился весь в пыли за лошадью мертвый Углев. Ничего подобного ей видеть не приходилось.
Федор метнулся к окну, потом быстро отпрянул:
– Кажись, сюда хозяйка направляется. Емельяновна собственной персоной. Ума не приложу: что тута ей понадобилось. Хлам ведь один!
– Хлам, да не один, – ответила Манефа, кивнув на таракановский сундук, возвышавшийся посреди сарая.
– Думаешь, видела?
– Вдруг рано просыпатся, всяко быват.
Манефа взглянула в окно, согласно качнула растрепанной головой, принялась застегивать кофточку.
– Ну, видала она… али нет – про то нам неведомо. Однако, идет…
– Говорят, стучит она помаленьку, доносит этим… Партейным уполномоченным. Кто кулак, а кто нет… Может, перепадает ей за это. Грош какой-нинабудь. Про нас точно настучит, ежели увидит.
– Ты оставайся здеся, хоть в тот угол забейся… Да сундук спрячь куды-нинабудь. Сарай-сараем, а барахла эвон сколько! Мне-то бояться нечего, я баба бездомная, мне ночевать негде, постараюся отвлечь.