Избавление
Шрифт:
– Трусишки, трусишки сымай тоже, – сказал пузатый.
Бобби снял трусы – он был похож на мальчика, который впервые, в присутствии других, раздевается на медосмотре. Выпрямился, толстенький, розовый, гладенький, почти без волос на теле, с трясущимися ляжками, с плотно стиснутыми ногами.
– Видишь то бревно? Иди к нему.
Осторожно ступая по земле босыми ногами и морщась всякий раз, когда наступал на что-то острое, Бобби медленно подошел к большому поваленному дереву и стал рядом с ним, склонив голову.
– Ложись брюхом на бревно.
Бобби, став на колени, перегнулся через бревно; при этом высокий все время держал ружье направленным в голову Бобби.
– Подтяни сзади рубашку вверх, толстожопенький.
Бобби одной рукой нащупал у
– Я сказал, вверх! – Высокий дулом ружья подтолкнул рубашку, сдвигая ее вплоть до шеи Бобби; на спине остался длинный красный след оцарапанной кожи.
Когда я перевел взгляд на пузатого, с белой щетиной на щеках, я увидел, что тот тоже успел снять штаны. Пытаться понять, почему все это происходит, дать этому рациональное объяснение было бессмысленно – они сделают то, что намереваются, и все тут. Сражаясь за каждый вздох, дающий жизнь, я смотрел на неподвижное розовое тело Бобби, растопыренное на бревне в неприличной позе. Никто ничем ему уже сейчас не поможет. Высокий снова направил ружье в голову Бобби, а пузатый примостился сзади.
Вопль, который раздался, мог бы быть и моим, если бы у меня хватило на это воздуха в легких. В этом вопле были и боль, и ужас поругания; за ним последовали стоны чистой боли, для выражения которой не нужны слова. Потом Бобби издал еще один вопль, более высокий по тону, более громкий. Я выдавил из себя весь воздух и повернул голову так, чтобы видеть только реку. Ну где же они, спрашивала во мне каждая жилочка. В одном месте ветви кустов немного расходились и образовывали нечто вроде узкого и неровного прохода к реке – в какой-то момент я не был даже уверен, смотрю ли я на пятно воды или на подрагивающие листья, – и в этом проходе я увидел, как мелькнула байдарка. И Льюис и Дрю держали весла вытащенными из воды – ив следующее мгновение байдарка исчезла.
Седой человек, стоя на коленях, работал над Бобби ритмично и уверенно, время от времени устраиваясь поудобнее. Наконец, он поднял лицо вверх, будто для того, чтобы взвыть во всю силу своих легких, обращая этот свой вой к листьям и к небу, но когда его сильно передернуло, он не издал ни звука. Второй, державший ружье, наблюдал за ним с выражением, в котором странным образом смешивалось одобрение и сочувствие. Пузатый, вытащив себя из Бобби, отстранился от него, а высокий, убрав дуло ружья, упиравшееся в шею Бобби под правым ухом, отступил на шаг. Бобби отпустил бревно и упал на бок, закрыв лицо обеими руками.
Мы все вздохнули. Я смог вздохнуть немного глубже, но только совсем немного.
Высокий и пузатый повернулись ко мне. Я распрямился как можно ровнее и стал, прижатый к дереву, ждать, что они будут делать дальше. Я чувствовал присутствие своего ножа, торчавшего в коре дерева рядом с моей головой, и видел полопавшиеся сосуды в глазах высокого человека. Никаких других чувств во мне не было – я был совершенно опустошен.
Пузатый направился ко мне и исчез за деревом с другой стороны. Ствол дернулся, и я почувствовал, как благодатный воздух наполняет мои легкие. Я дернулся вперед и готов был упасть на землю, но высокий подставил мне ружье под нос. У меня возникло очень странное ощущение, в котором было нечто забавное, более забавное, чем можно было бы ожидать при таких обстоятельствах, – я представил себе свой мозг, который думает о Дине и Марте, а в следующее мгновение лежит, разбрызганный – как какая-то серая грязь – по листьям и веточкам.
– Ты вроде как лысенький и толстенький, а? – сказал высокий.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? Ну ладно, я лысый и толстый. Идет?
– Ты волосатый, как вшивая собака, а?
– Ну, наверно, есть такие собаки.
– Что он мелет? – Высокий обернулся к пузатому. Тот сказал:
– А у него в пасти волос нет, того и болтает всякую хуйню.
– И то правда, – согласился высокий. – На, возьми. Цель в башку.
Потом, протянув ружье пузатому, но не смотря в его сторону, повернулся ко мне.
– Становись на колени, парень, и молись, – сказал он мне. – И молись как следует.
Я стал опускаться на колени. Когда они коснулись земли, я услышал в лесу какой-то звук, щелчок или хлопок, похожий на тот, который производит лопающаяся резинка, или напоминавший звук косы, быстро срезающей твердый стебель. Пузатый стоял, держа в руке ружье за ствол; глупое самодовольное выражение на его лице совершенно не изменилось – а точно по центру из его груди торчала ярко-красная, полуметровая стрела. Она появилась так неожиданно, что, казалось, выскочила изнутри него.
В первое мгновение никто из нас не понял, что произошло. Все оставалось так, как и было секунду назад: высокий продолжал расстегивать штаны, я стоял на коленях, с полуприкрытыми веками, затемняющими лес; краем глаза я видел, что Бобби катается по засыпанной листвой земле. Ружье упало на землю, и я, как в замедленной съемке, потянулся к нему. Высокий, с животной прыткостью, прянул в том же направлении. Я ухватил ружье за приклад, и если бы смог подтащить его к себе достаточно быстро, я бы, не задумываясь, выстрелил. И проделал бы в высоком приличную дыру. Но тот, едва ухватившись за ствол, должно быть, почувствовал, что я собирался сделать – каждой своей клеточкой я жаждал дернуть спускающую веревку. И, отпрыгнув в сторону, он бросился в лес, в направлении, очевидно, противоположном тому, откуда прилетела стрела.
Я вскочил на ноги с ружьем в руках, словно налившись силой. И, обернув бечевку вокруг правой руки, стал поворачивать ствол во все стороны, угрожая всему вокруг – лесу, миру. Высокий исчез, а на полянке оставались только Бобби, подстреленный человек и я. Бобби все еще лежал на земле, но теперь поднял голову. Это я видел достаточно ясно, однако все вокруг мне казалось каким-то размытым – листья, река, Бобби, я сам. Человек со стрелой в груди продолжал стоять. Он казался нереальным, расплывающимся перед глазами, сдувающимся, как шарик, из которого выходит воздух. Я с изумлением наблюдал за ним. Он осторожно потрогал стрелу, торчавшую из него и спереди и сзади, потянул за нее, но я видел, что она сидит в нем очень плотно – стрела стала словно частью его костяка. Он взялся за нее обеими руками, но руки его были уже слабы, и слабели они прямо у меня на глазах – стрела отбирала у него силы. Он стал проседать, как тающий снег. Сначала он опустился на колени, потом завалился набок, поджав ноги. А потом стал кататься из стороны в сторону, как человек, из которого неожиданно вышибло воздух, производя при этом булькающий, скрежещущий звук. Его губы покрылись красной пеной, конвульсии, в которых было что-то комичное и одновременно невероятно отвратительное, казалось, придавали ему сил. Ему удалось подняться на одно колено, потом даже встать на ноги. Я смотрел на него, держа ружье по-военному, у груди. Он сделал пару шагов по направлению к чаще, потом повернулся, будто передумав, и пляшущей походкой направился назад ко мне, раскачиваясь, дергаясь, будто переступая через что-то невидимое и таинственное. Он протянул ко мне руку – такой жест, наверное, делают пророки, обращаясь к толпе, а я наставил ружье прямо в то место, откуда торчала стрела. Я чувствовал, как внутренний холод наполняет меня – даже зубы заныли. Я уже был готов одним движением перенестись за страшную черту: один рывок за веревку – и все.
Но этого не понадобилось. Он согнулся и упал лицом на мои белые теннисные тапочки; по его телу прошла дрожь, он дернулся и замер, с открытым ртом, полным крови, – будто оттуда выглядывало красное яблоко. На губах вздулся большой, красный, прозрачный пузырь и больше уже не опадал.
Я отступил на шаг и обвел глазами полянку, пытаясь оценить ситуацию. Бобби лежал на земле, приподнявшись на одном локте. Его глаза были такими же красными, как и пузырь во рту мертвеца. Бобби поднялся на ноги, посмотрел на меня. Я вдруг сообразил, что невольно наставил ружье на него – я направлял ружье туда, куда смотрели глаза. Смотрю. Опускаю ружье. Что сказать?