Избавление
Шрифт:
Врач молчаливо, кивком головы дала знать, чтобы покинули палату, и следом вышла сама.
— Ему не нужны лишние волнения. Посидите здесь, — сказала она Кострову, а Гребенникова попросила вообще уйти. "Ну стоит ли начальнику политотдела так убиваться? Может, у вас дел полно", — угадывалось по ее лицу.
— Подежурю и я… Дела не к спеху, не горят, — проговорил Иван Мартынович, сев на стул, и облокотился на расставленные колени, подпер ладонями лицо. Укромно притих в углу и Костров.
Приходили врачи, неприязненно бросали колючие взгляды на двух
Гребенников и Костров сидели в угрюмо задумчивых позах дотемна. Пользуясь служебным положением и особой причастностью к больному, Иван Мартынович порывался зайти в палату, побыть вместе, хоть краешком глаза взглянуть на командарма, на своего друга, но всякий раз дежурная женщина–врач неумолимо предостерегала:
— Нельзя. Понимаете, нельзя… Консилиум запретил кому бы то ни было посещение.
Врач зорко смотрела за часами, брала из кипящей посудины иглу, наполняла ее какой–то жидкостью и, неслышно ступая туфлями на высоких каучуковых каблуках, уходила в палату, делала, наверное, укол и возвращалась.
— Ну что с ним?
— Оснований для серьезных беспокойств пока нет… Сейчас засыпает…
Ночью Шмелев спал. Но не спали Гребенников и Костров.
— Вы бы пошли вздремнули… А я подежурю, если, конечно, не прогонит врач, — предложил Костров.
— Не посмеют. Мы же и сослуживцев и родных представляем.
— Иван Мартынович, — неожиданно для самого себя Костров назвал его по имени–отчеству. — А как случилось? Говорят, музыка всему виною. Вот уж истинно: от радости сваливаются…
Гребенников вздрогнул, но смолчал. Он мысленно стал перебирать в памяти год за годом судьбу Шмелева, свою личную судьбу, судьбу вот таких, еще молодых, как Костров. Думал о том, что в этот трудный и жестокий век слишком много выпало тяжести на всех, с избытком хватило лиха и бед… И вот сейчас, после победы, и Шмелеву тоже только бы жить, а болезнь сбила с ног. Болезнь ли? Только ли болезнь всему виною?..
Под утро Шмелев пробудился. И заговорил. Врач зашла к нему, но скоро вернулась и сказала, что больному стало лучше.
А он, командарм, говорил сам с собою. Он знал, что его никто не слышит. Но говорил и говорил: молчание будто давило на него, молчание угнетало, молчание причиняло душевную и физическую боль. И он говорил, посылая слова неизвестно кому. Детям? Жене? Окопным товарищам? Или… или потомкам. В вечность…
Об этом, о словах, обращенных в вечность, Шмелев не мыслил. Но он выстрадал это право: говорить с потомками… Как человек, гражданин. Как коммунист.
Утром — опять консилиум. Процедуры.
Начальник госпиталя, зайдя раньше всех и поздоровавшись за руку с Гребенниковым, велел ему тоже присутствовать. Ивана Мартыновича поразило, что Шмелев разговаривал час назад, а теперь
Начальник госпиталя взял его за руку, легонько сжал запястье. Потом, положив руку на одеяло, отошел, взял за локоть Гребенникова. И они удалились в смежную комнату, где сидел Костров.
— Пульс совсем ослабевает, почти не прощупывается… Надо бы известить родственников, жена у него в Ленинграде, могла бы прилететь… проститься… — через силу преодолевая встревоженность, сказал начальник госпиталя.
— Но дежурная врач совсем недавно объявила, что ему лучше! повышенным тоном возразил Костров.
— Бывает… Реакция спада перемежается с состоянием возбудимости, подъема… — ответил как можно проще начальник госпиталя и посмотрел на Гребенникова: — Добивайтесь вызова…
— Где у вас телефон?
— А вот отсюда можно. Поближе, — указал начальник госпиталя на столик дежурной сестры.
Гребенников подошел к аппарату, снял трубку и, когда ответила дежурная телефонистка, спросив кого нужно, произнес:
— Мне Шмелева! — И от этих невпопад, по рассеянности брошенных слов его прошибло потом, даже испарина выступила на лбу. Повесил трубку.
"Кому звонить? Куда идти? Звонить прямо комфронта? Так и так, мол, умирает, нет, еще не умирает и может не умереть… И чего взялся беду накликать, каркать!" — озлился на самого себя Гребенников, но все же решил звонить комфронта, сказать ему, что командарм Шмелев плохо себя чувствует, срочно отправлен в армейский госпиталь и что он лично вас, товарищ маршал, слезно просит вызвать самолетом жену из Ленинграда. Неужели у командующего не дрогнет сердце? Поймет, расчувствуется, может, даже и сам навестит прикованного к постели командарма.
Звонил долго. Нарвался на чей–то голос, звонкий, разухабистый:
— Война кончилась, а у вас умирают. Безобразие! — И еще громче: — Вам в каком виде подать комфронта, с перчиком или?
— Перестань лясы точить, мне срочно!
— Ах, срочно, ну и звоните правильно. Вы попали не туды.
— Куды же? — машинально съязвил Гребенников, но в их разговор вмешалась настороженно, как на иголках сидевшая на проводе девушка–телефонистка и сказала:
— Пожалуйста, вам кого? Маршала? Его нет. Давно отбыл в Москву.
— Члена Военного совета, — попросил Гребенников.
— И его нет, вместе улетели.
— Тогда… кого–либо из замов командующего, — невольно озлясь, прокричал в трубку Иван Мартынович.
— Соединяю, — сказала телефонистка.
Гребенников представился и начал докладывать суть дела.
— Короче, короче, — отвечал властный голос в трубке. — Мне докладывали уже… Везти в Ленинград к специалистам нельзя. Нетранспортабельный, заверяют врачи… Сюда вызовем вместе с женой. Привезем крупных специалистов. Я уже дал команду авиаторам, — и трубка смолкла.