Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
— Еще передумаешь, — сказал Илья Матвеевич. — А не передумаешь, начнешь потом рвать на себе волосенки.
— Мне рвать нечего! — Александр Александрович дернул себя за жиденькую седую прядку над виском.
— Я тебя не отпущу! — по–другому заговорил Илья Матвеевич. — Такой мастер — и на ремонт! Кто позволит?
— Иван Степанович позволит. Он понимает.
— Как рассуждаешь! Хочешь дезертировать с трудового фронта? Ты, коммунист!
— И коммунисты, Илюша, стареют. И вообще, я по–коммунистически рассуждаю. Старое должно уступать дорогу новому.
— Старое — когда оно уже отжило, когда мешает. Ты отжил, что ли?
— Отжил не отжил. А место свое понимаю. Как ты его не поймешь, удивляюсь.
Александр Александрович ожидал, видимо, что Илья Матвеевич скажет ему: «Правильно, Саня. Старики мы. Пойдем вместе на ремонт. Никогда не разлучались, и теперь нас не разлучат. Мы еще себя покажем. Наша слава еще не погасла». Но слова его произвели совсем другое действие. Илью Матвеевича возмутили намеки на то, что и он должен уйти со стапелей.
— Раскаркался, что ворона перед дождем! — ответил Илья Матвеевич, глядя в окно. — Противно слушать.
Они не встали друг перед другом боевыми петухами, не вскричали: «Товарищ Басманов!», «Товарищ Журбин!», после чего опять пришли бы в согласие и дружбу. Они даже не шевельнулись, не повысили голоса. Так тихо, без шуму они еще никогда не спорили.
Александр Александрович поднялся, сказал:
— Пока, Илюша. Будь здоров! — и вышел из конторки.
Илья Матвеевич положил перед собой пачку нарядов — последних нарядов на работу по–старому, по старой технологии. Эта работа была завершена, окончена. Осталось только подписать листки. А что будет потом? Будет новая работа, грозно хмурясь, подумал Илья Матвеевич, и этой новой работой будет руководить по–прежнему он, Илья Журбин. Напрасно вы каркаете, товарищ Басманов!
Он посидел, посидел за столом, да и вышел на пирс. Александр Александрович расхаживал по стапелю среди того ералаша, который остается после спуска корабля. Длинный, тощий, в узком своем пальто, старый мастер напоминал восклицательный знак, с маху поставленный острым пером.
Глядя на него, Илья Матвеевич вспомнил день, когда началась их дружба… Он израсходовал все патроны, а казаки лезли и лезли на бруствер окопа. Илью Матвеевича прострелили из нагана, он держался; полоснули плечо шашкой — держался, тоже выскочил на бруствер, бил направо и налево, штыком, прикладом. Хватили чем–то сзади по голове, упал, солнце почернело, думал: все, отвоевал, отжил — сейчас прикончат… Но над ним возник вдруг яростный, этот восклицательный знак — и в ту пору тощий, и в ту пору длинный — и разметал беляков.
И еще вспомнил Илья Матвеевич — не гражданскую войну, а Великую Отечественную. Приехали они с бригадой ремонтников за несколько сотен километров от Лады на стоянку боевых кораблей. Надо было заделать огромную пробоину, которую немецкая торпеда разворотила в подводной части бортовой обшивки крейсера. Зима подходила к концу, вокруг кораблей лежал толстый лед, а на расстоянии выстрела дальнобойной пушки был враг.
Военные моряки еще с осени установили на пробоину деревянный кессон, но произвести ремонт своими силами не смогли. Илья Матвеевич и Александр Александрович спустились в кессон. Он стоял непрочно, его заливало ледяной водой. Пробоина была серьезная, броня, разорванная торпедой, висела лоскутьями. Работа предстояла большая.
Выйдя из кессона, оба задумались. Рабочих спускать в этот шаткий дощатый ящик опасно: хлынет вода — пропадут ребята, не выдержат. Делать новый — долго. А морское командование просит закончить ремонт как можно скорей.
— Я думаю так, — сказал тогда Илья Матвеевич. — Полезем–ка мы, Саня, с тобой вдвоем… Старые зубры. Если справимся с заданием, значит, выстояли боевую вахту. А кости если сложим, ну что же — война! Как смотришь?
— Обыкновенно смотрю. Пойдем, Илюша.
Несколько суток они провели подо льдом, в кессоне.
Сами были и разметчиками, и газорезчиками, и сварщиками. Противник обстреливал стоянку.
Когда обсушились, обогрелись, — снова пошли под лед. Стояли вахту дальше.
Вспомнив те времена, Илья Матвеевич мысленно выругался: «Поди ты к лешему со своими ссорами!» — и зашагал на стапель. Увидев его, Александр Александрович сделал какой–то зигзаг между разобранными кильблоками и исчез, скрылся. «Хорошо, — сказал обозленный Илья Матвеевич. — Упрямствуй. А еще о справедливости болтаешь. Где же твоя справедливость?» Он догадывался, как теперь пойдет дело. Александр Александрович закончит уборку стапеля, наведет там полный порядок и отправится к директору. Иван Степанович будет растроган стариковскими сетованиями, размякнет, — Александра Александровича переведут на ремонтные работы. Останется Илья Матвеевич один. Не в буквальном смысле слова один, — у него есть еще трое мастеров, двое из них инженеры, — но в смысле дружеской поддержки.
Разве только дома, в личной жизни, нужна человеку дружеская поддержка? На работе она необходима не меньше, а, пожалуй, еще больше. Не с каждым посоветуешься, не каждому выскажешь свои сомнения. Иной неправильно истолкует твое слово, не так поймет тебя, не разделит с тобой твои мысли.
С Александром Александровичем они делили всё — и удачи и неудачи, и успехи и промахи, и любые начинания. И вот старый леший вздумал бросить его, Илью Матвеевича, трудностей испугался, захотел податься туда, где полегче, попроще. Не ожидал, не ожидал Илья Матвеевич такой трусости от тебя, товарищ Басманов. Валяй, иди к директору; ремонтируй старые галоши. Илья Матвеевич лезть за тобой на печку и не подумает. Если понадобится, другого мастера найдет.
Но при мысли о другом мастере Илья Матвеевич затосковал. Придет чужой человек, незнакомый, непонятный… Да хоть и знакомый — кто может заменить Саню?
Снова поискал взглядом Александра Александровича. На стапеле его не было. Окончательно обозлился.
На другой день они, как всегда, встретились возле калитки Александра Александровича, но всю дорогу до завода шли молча — ни один не заговаривал, ожидая от другого первых слов примирения. Не дождались.
Разговор о печках, о возрасте, необходимости уступить дорогу молодым больше не возобновлялся. Александр Александрович поступил по–своему; через несколько дней он заявил, что Иван Степанович разрешил ему уйти работать в док.
Следующим утром Илья Матвеевич, идя на завод, на Канатную улицу со своей Якорной не сворачивал. Он тяжело переживал то, что называл изменой Александра Александровича. Теперь у него не было привычной поддержки, отныне он везде и всюду должен за все отвечать сам и рассчитывать только на себя. Вновь он задумался о Титове — не о том, каким Илья Матвеевич представлял себе талантливого кораблестроителя, не о практике Титове — нет, о другом, изображенном в книге академика Крылова. Он уже давно следовал примеру крыловского Титова и не первый месяц тайком от Агафьи Карповны, когда она уснет, просиживал по ночам над учебниками Тони. Но поступал он не во всем по примеру Титова. Титов не стеснялся обращаться за помощью к инженерам, — он, Илья Матвеевич, ни к кому еще не обращался. И получается: география, история, биология — просто, читай да запоминай, а математика и физика — их сам не больно раскусишь, помощь нужна. Вот и задумался о Петре Акиндиновиче. Пошел бы тот к Зинаиде Павловне или нет? А отчего не пойти в конце концов? Пусть погоняет его по учебникам. Она вроде бы скромница, болтать о том, что начальник стапельного участка заделался школьником, не будет.