Избранная лирика

Вордсворт Уильям

Решительность и независимостьI [153]

Был ночью ветра слышен ярый гул, Нагрянул дождь, кругом лилась вода; А ныне солнца луч опять сверкнул; Звенит в лесу далёком трель дрозда; Воркует клинтух около гнезда; Трещит сорока — сойка ей в ответ; Весёлым шумом вод наполнился рассвет. II Выходят все на солнце поскорей; Рожденью утра рады небеса; Зайчиха побежала веселей Там, где болот сверкает полоса; Под лапами плескается роса, Взлетая дымкой, что, блестя в лучах, Сопутствует везде зайчихе на полях. III Я странствовал тогда среди болот, И на зайчиху бросил быстрый взгляд; Вдали я слышал шум лесов и вод; Или не слышал, как мальчишка рад — С Природой моё сердце билось в лад: Воспоминанья прежние ушли, Всех дел тщета и скорбь исчезнули вдали. IV Но как это случается подчас, В умах нестойких ликованья власть При восхищеньи — возвышает нас, Зато в унынье — нам даёт упасть; Я утром ощутил сию напасть; Видений страх тогда меня облёк, Неясных мыслей грусть — я их назвать не смог. V Я в небе слышал жаворонка трель, И о зайчихе резвой вспоминал: Дитя земли — был счастлив я досель, Как и они, когда везде блуждал; От мира и забот я убегал; Но может с днём иным придти беда — Боль, одиночество, несчастья и нужда. VI Я думал о приятностях всегда, Как будто в жизни — лето круглый год; Как будто хлеб насущный без труда Мне вера в гениальность принесёт. Но кто прожить стремится без забот, Как смеет ожидать, что для него Другие сеют, жнут, и любят лишь его? VII То были: милый мальчик Чаттертон, С живой душой, кто гордо принял яд; И тот, кто славен, весел, и влюблён, За плугом шёл по склону, жизни рад: Наш дух обожествляет нас стократ; Поэт — всегда восторженный юнец, Но ждёт его плохой, бессмысленный конец. VIII То был ли знак небес, иль некий дар, Иль на меня спустилась благодать, Но здесь, где не пасёт стада овчар, (Когда я гнал печальных мыслей рать), Случилось человека увидать Мне у воды — без шляпы, в седине, Старее всех живых он показался мне. IX Вот так валун огромный привлечёт Нас на вершине голой, где лежит Он, удивляя всех, и мысль мелькнёт, Откуда, как, попал сюда гранит; И, кажется, в сознании он спит: Как зверь морской, приползший на скалу, Иль на сухой песок — поближе быть к теплу. X Казалось, был ни мёртвый, ни живой, Но и не спал глубокий тот старик: Сближались его ноги с головой. Когда он шёл, согбенный, напрямик; Как будто от болезни страшной сник, Или от мук, испытанных давно, Уж слишком тяжкий груз ему держать дано. XI На длинный посох — ивы гладкий ствол — Всем телом опирался он сухим, Хотя к нему я тихо подошёл, Встав на краю болота рядом с ним, Как облака стоял он, недвижим, Что не внимают всем ветрам подряд, Но если двинутся, то вместе полетят. XII Старательно тот грязный водоём Он посохом, качаясь, шевелил, Смотря на воду, взболтанную в нём, Как будто книгу редкую раскрыл: Тогда по праву странника решил К нему я подойти, и произнёс: «Сулит нам утро день прекраснейший, без гроз». XIII Старик на это кроткий дал ответ, Учтивой речью, шедшей от души: Тогда

вопрос ему я задал вслед: «А чем Вы занимаетесь в тиши? Таким как Вы опасно быть в глуши». Исторгли удивления огоньки В его живых глазах глубокие зрачки. XIV Как сам он слаб, слабы его слова, Но произнёс с величием он их, Торжественно тянулась их канва — Чеканный слог у этих фраз литых, Речь гордая, не для мужей простых; Как у шотландских пресвитериан, Что славят Господа и свой любимый клан. XV Сказал он, что пришёл на этот пруд Собрать пиявок нищим стариком: Опасный, изнурительнейший труд! И было столько трудностей кругом: С болота на болото шёл он днём; Но на ночь Бог дарил ему приют, Где скромную еду беднягам подают. XVI Старик всё говорил про свой улов; Но речь его, как воды в глубине Чуть слышал я, не различая слов; И Человек сей показался мне Тем, с кем встречался я в далёком сне; Иль тем, кто послан был издалека, Чтоб силы мне дала наставника рука. XVII Но мысли прежних дней вернулись вдруг: Смертельный страх надежды не иметь; Мученья, холод, тягостный недуг, И гениев страдальческая смерть. Стремясь прогнать фантазий круговерть, Вопросы я свои возобновил: «А чем Вы живы? Хватит ли Вам сил?» XVIII Он повторил с улыбкой свой рассказ; Сказал, что исходил тут все места, Пиявки собирая, всякий раз Пруд замутив при помощи шеста. «Вода от них всегда была густа, А ныне истощаются пруды; Но всё ж упорно я хожу здесь у воды». XIX Пока он говорил так, эта глушь, Вид, речь его — всё трогало меня: Я мысленно глядел, как шёл сей муж Устало средь болот день изо дня, Всегда один, молчание храня. Всё это видел внутренний мой взор, Старик же, помолчав, продолжил разговор. XX Он скоро темы все соединил, Охотно говоря, и с добротой, Торжественно; когда же завершил, — В презренье я смеялся над собой, Найдя в том старце стойкий дух живой. «Господь, — сказал я, — это мой оплот! Пиявок сборщик сей среди глухих болот».

153

Перевод Александр Лукьянов

Resolution and Independence

I THERE was a roaring in the wind all night; The rain came heavily and fell in floods; But now the sun is rising calm and bright; The birds are singing in the distant woods; Over his own sweet voice the Stock-dove broods; The Jay makes answer as the Magpie chatters; And all the air is filled with pleasant noise of waters. II All things that love the sun are out of doors; The sky rejoices in the morning's birth; The grass is bright with rain-drops;-on the moors The hare is running races in her mirth; And with her feet she from the plashy earth Raises a mist, that, glittering in the sun, Runs with her all the way, wherever she doth run. III I was a Traveller then upon the moor, I saw the hare that raced about with joy; I heard the woods and distant waters roar; Or heard them not, as happy as a boy: The pleasant season did my heart employ: My old remembrances went from me wholly; And all the ways of men, so vain and melancholy. IV But, as it sometimes chanceth, from the might Of joy in minds that can no further go, As high as we have mounted in delight In our dejection do we sink as low; To me that morning did it happen so; And fears and fancies thick upon me came; Dim sadness-and blind thoughts, I knew not, nor could name. V I heard the sky-lark warbling in the sky; And I bethought me of the playful hare: Even such a happy Child of earth am I; Even as these blissful creatures do I fare; Far from the world I walk, and from all care; But there may come another day to me — Solitude, pain of heart, distress, and poverty. VI My whole life I have lived in pleasant thought, As if life's business were a summer mood; As if all needful things would come unsought To genial faith, still rich in genial good; But how can He expect that others should Build for him, sow for him, and at his call Love him, who for himself will take no heed at all? VII I thought of Chatterton, the marvellous Boy, The sleepless Soul that perished in his pride; Of Him who walked in glory and in joy Following his plough, along the mountain-side: By our own spirits are we deified: We Poets in our youth begin in gladness; But thereof come in the end despondency and madness. VIII Now, whether it were by peculiar grace, A leading from above, a something given, Yet it befell, that, in this lonely place, When I with these untoward thoughts had striven, Beside a pool bare to the eye of heaven I saw a Man before me unawares: The oldest man he seemed that ever wore grey hairs. IX As a huge stone is sometimes seen to lie Couched on the bald top of an eminence; Wonder to all who do the same espy, By what means it could thither come, and whence; So that it seems a thing endued with sense: Like a sea-beast crawled forth, that on a shelf Of rock or sand reposeth, there to sun itself; X Such seemed this Man, not all alive nor dead, Nor all asleep-in his extreme old age: His body was bent double, feet and head Coming together in life's pilgrimage; As if some dire constraint of pain, or rage Of sickness felt by him in times long past, A more than human weight upon his frame had cast. XI Himself he propped, limbs, body, and pale face, Upon a long grey staff of shaven wood: And, still as I drew near with gentle pace, Upon the margin of that moorish flood Motionless as a cloud the old Man stood, That heareth not the loud winds when they call And moveth all together, if it move at all. XII At length, himself unsettling, he the pond Stirred with his staff, and fixedly did look Upon the muddy water, which he conned, As if he had been reading in a book: And now a stranger's privilege I took; And, drawing to his side, to him did say, "This morning gives us promise of a glorious day." XIII A gentle answer did the old Man make, In courteous speech which forth he slowly drew: And him with further words I thus bespake, "What occupation do you there pursue? This is a lonesome place for one like you." Ere he replied, a flash of mild surprise Broke from the sable orbs of his yet-vivid eyes, XIV His words came feebly, from a feeble chest, But each in solemn order followed each, With something of a lofty utterance drest — Choice word and measured phrase, above the reach Of ordinary men; a stately speech; Such as grave Livers do in Scotland use, Religious men, who give to God and man their dues. XV He told, that to these waters he had come To gather leeches, being old and poor: Employment hazardous and wearisome! And he had many hardships to endure: From pond to pond he roamed, from moor to moor; Housing, with God's good help, by choice or chance, And in this way he gained an honest maintenance. XVI The old Man still stood talking by my side; But now his voice to me was like a stream Scarce heard; nor word from word could I divide; And the whole body of the Man did seem Like one whom I had met with in a dream; Or like a man from some far region sent, To give me human strength, by apt admonishment. XVII My former thoughts returned: the fear that kills; And hope that is unwilling to be fed; Cold, pain, and labour, and all fleshly ills; And mighty Poets in their misery dead. — Perplexed, and longing to be comforted, My question eagerly did I renew, "How is it that you live, and what is it you do?" XVIII He with a smile did then his words repeat; And said, that, gathering leeches, far and wide He travelled; stirring thus about his feet The waters of the pools where they abide. "Once I could meet with them on every side; But they have dwindled long by slow decay; Yet still I persevere, and find them where I may." XIX While he was talking thus, the lonely place, The old Man's shape, and speech-all troubled me: In my mind's eye I seemed to see him pace About the weary moors continually, Wandering about alone and silently. While I these thoughts within myself pursued, He, having made a pause, the same discourse renewed. XX And soon with this he other matter blended, Cheerfully uttered, with demeanour kind, But stately in the main; and when he ended, I could have laughed myself to scorn to find In that decrepit Man so firm a mind. "God," said I, "be my help and stay secure; I'll think of the Leech-gatherer on the lonely moor!" 1807

[154]

Родник «Прыжок оленя»

Часть первая

Охотясь в Уэнсли, Рыцарь прискакал Неспешно, словно облако в зените, К усадьбе, где живёт его вассал, И крикнул: «Мне коня скорей смените». «Скорей смените!» — был под этот крик Осёдлан конь, быстрейший и атласный; Сэр Уолтер на него взобрался вмиг: На третьего за этот день прекрасный. У рысака в глазах восторг блестит, Скакун и всадник — нет счастливей пары, Хотя сэр Уолтер соколом летит, Печальной тишины слышны удары. Из замка сэра Уолтера с утра Под грохот эха ускакала свита; Исчезли кони, люди со двора, Такой не помнят скачки боевитой. Сэр Уолтер, неуёмный как борей, Позвал собак, уставших от погони, Бланш, Свифт и Мьюзик, чистых вы кровей, Скорей за мной на этом горном склоне. Ату! Ату! Их рыцарь подбодрил Просящим жестом и суровой бранью; Но все собаки выбились из сил, И улеглись под горною геранью. Но где толпа и скачки суета? Где горны, что в лесах перекликались? — Всё ж неземной была погоня та; Сэр Уолтер и Олень одни остались. По склону тяжко двигался Олень, Я не скажу, как далеко бежал он, И не скажу, как умер он в тот день; Но мёртвым пред охотником лежал он. Спешился Рыцарь на колючий дрок: Своих собак и спутников не клича, Не бил хлыстом он, не гудел в рожок, Но радостно осматривал добычу. А близ него стоял, примяв траву, Его немой напарник в славном деле, Дрожащий, что ягнёночек в хлеву, Весь в белой пене, как в снегах метели. Лежал Олень недвижно в стороне, Коснувшись родника своей ноздрёю, Последний вздох он подарил волне Источника с журчащею струёю. Своей безмерной радостью влеком, (Никто не получал такой награды!) Сэр Уолтер всё бродил, бродил кругом, И всё бросал на это место взгляды. И поднимаясь по холму теперь На тридцать ярдов, три следа раздельных Нашёл он, их преследуемый Зверь Оставил на земле в прыжках смертельных. Лицо сэр Уолтер вытер, и вскричал: «Ещё никто не видел ту картину, Чтоб в три прыжка скакнул Олень со скал К источнику, в лесистую долину. Дворец утехи я построю тут С беседкой пасторальною, зелёной; Паломникам и странникам приют, Чертог любви для девы непреклонной. Умелый мастер чашу возведёт Для родника под лиственною сенью! И в тот же день, придя к нему, народ Названье даст — РОДНИК «ПРЫЖОК ОЛЕНЯ». Храбрец Олень! дабы твоя судьба Во славе оказалась не забыта: Поставлю я три каменных столба Там, где содрали дёрн твои копыта. И тёплым летом здесь, где пахнет хмель, Устрою бал своей Прекрасной Даме; И будут танцы, будет менестрель, В беседке будут игры вечерами. Пока не рухнут основанья гор, Дворец с беседкой будут всем желанны; — Тем, для кого жилище — Юрский бор, И тем, кто пашет в Свэйле неустанно». Он повернул домой, его Олень Лежал у родника к воде ноздрями. — Исполнил Рыцарь, что сказал в тот день. И слава понеслась над городами. Луна три раза пряталась в чертог, — И чашу получил родник отныне; Поставить три колонны Рыцарь смог, Дворец утехи выстроил в лощине. У родника высокие цветы С деревьями сплелись, прижав к ним донца, — Создав приют лесистый, где листы Укроют всех от ветра и от солнца. И тёплым летом здесь, где пахнет хмель, Устроил Рыцарь бал Прекрасной Даме; И были танцы, был и менестрель, В беседке были игры вечерами. Но сэр Уолтер умер — наш герой, В семейном склепе он лежит под вязом. Есть тема сочинить мне стих второй, Сопроводив его другим рассказом.

154

Александр,

все отлично, но вот здесь я застрял:

IV Но как это случается подчас, В умах нестойких ликованья власть При восхищеньи — возвышает нас, Зато в унынье — нам даёт упасть; Я утром ощутил сию напасть; Видений страх тогда меня облёк, Неясных мыслей грусть — я их назвать не смог.

Ликованья власть при восхищеньи возвышает, а в унынье дает упасть? Какая-то тут смысловая путаница.

Не может быть ликованья в унынье. Но если вместо "ликованья" поставить "чувствованья", тогда все будет понятно.

Кроме того, раз это случается в умах нестойких, то зачем тогда "нас, нам"? Не логичнее ли так?

Коль ум нестоек наш, то чувства власть (наша страсть)…

Страх меня облёк? Т. е. одел? Можно ли так? Или это библейское выражение? Привычнее было бы так:

сумел меня сковать….я их не мог назвать.

В строфе XVIII вместо "жеста" наверно надо "шеста"? Опечатка?

И в последних строчках не совсем ясно, кто кому оплот:

«Господь, — сказал я, — это мой оплот: Пиявок сборщик сей среди глухих болот».

Господь — оплот, или сборщик пиявок?

А вообще, большой труд сделан! Поздравляю!

С БУ

ВС

Re: Уильям Вордсворт (1770–1850). Решительность и независимость

Александр Лукьянов 2009-12-24 09:34:00

Валер,

спасибо, я понял твои сомнения. В оригинале

But, as it sometimes chanceth, from the might Of joy in minds that can no further go, As high as we have mounted in delight In our dejection do we sink as low;

Примерно так

Но, как это иногда случается, от мощи (власти) радости (ликования) в умах, которые не могут никуда далее стремиться, Столь же высоко, как мы возвышены в восхищении (восторге), В нашем унынии мы падаем так низко;

Здесь смысл — основная тема стихотворения. Если поэт (или человек) который не видит и не знает куда идти, к чему стремиться, то власть вот этой умственной эмоции как ликование приводит к двум результатам. Когда мы восторгаемся чем-то, то возвышаемся, творим шедевры, когда мы впадаем в уныние, то погибаем.

Дальше эта мысль развивается на примере Чаттертона, который писал стихи с 12 лет, но их никто не публиковал. Тогда он принял яд в 18 лет. И речь потом идёт о Бёрнсе, который умер в 37 лет. Которого тоже уныние духа привело к смерти.

Насчёт рифм сковать — назвать. можно конечно. Но у Вордсворта "страх и фантазии". Они нахлынули на него. Потому я использовал не глагол "сковать", а более мягкую форму "облёк". То есть это не сильный страх, типа ужаса. Это и печаль и боязнь, и неясные мысли…

Насчёт того, кто оплот? В оригинале тоже не совсем понятно, кто. Или Господь, или старик. У Вордсворта часто такие двойные смыслы встречаются. В этом его поэтический дар и высок.

Подумаю, конечно. это первый набросок.:)

С БУ

АЛ

Часть вторая

Я о несчастьях не пишу стихов, Кровь леденить — то не моё искусство, Но летом на свирели я готов Играть для тех, в ком разум есть и чувства. Я в Ричмонд направлялся на коне, И увидал стоящих три осины На трёх углах квадрата, в стороне Ещё одна — у родника лощины. Значенье их узнал бы я навряд; Остановившись на скале укромной, Узрел я три столпа, стоящих в ряд, — Последний на вершине виден тёмной. Унылые деревья без ветвей; Квадратный холмик с жухлою травою; Как может вы, сказал я без затей: «Давным-давно здесь было всё живое». Оглядывал я холм со всех сторон, Печальней места я не видел ране; Казалось, здесь весны неслышен звон, Природа подошла к смертельной грани. Я там стоял, бесплодных полон дум, Когда старик в пастушеской одежде Поднялся вверх, и я, услышав шум, Спросил его, а что здесь было прежде. Пастух поведал тот же мне рассказ, Что в первой части смог зарифмовать я, Сказав: «Веселье было здесь не раз, А нынче здесь на всём лежит проклятье. Стоят осины мёртвые кругом; А может буки — все обрубки эти: Они беседкой были; рядом дом — Дворец прекрасней всех дворцов на свете! В беседке той ни кроны, ни листвы; Вот и родник, и каменные плиты; А во дворце полдня могли бы вы Вести охоту за мечтой забытой. Нет ни собак, ни тёлок, ни коней, Из родника желающих напиться, У тех, кто крепко спал, ещё мрачней Сон становился от такой водицы. Убийство было здесь совершено, Кровь жаждет крови; может не напрасно Решил, на солнце греясь, я давно, Всему причина — тот Олень несчастный. Что думал он, с кого он брал пример! Когда от самых верхних скал по круче Он сделал три прыжка — и, гляньте, сэр, Последний был, о, чудо! сколь могучий. Отчаянно бежал он целый день; Не мог понять я, по какой причине Любил то место загнанный Олень, И смерть обрёл у родника в лощине. Здесь он поспать ложился на траву, Был убаюкан летнею волною, И первый раз воды пил синеву, Близ матери тропой идя лесною. В апреле под терновником густым Он слушал птиц, рассвет встречавших звонко; Возможно, здесь родился он грудным, От родника почти что в полфарлонга. Теперь здесь ни травы, ни тени нет; В низине грустной солнце не сияет; Я говорил, так будет много лет, Природа в этом месте умирает». «Седой

пастух, ты хорошо сказал; Но мы различны нашим пониманьем: Когда Олень особенный здесь пал, Он был оплакан горним состраданьем. Ведь Дух, что устремился к облакам, Что проникает рощи и низовья, Относится к безвинным существам С благоговейной отческой любовью. Дворец утехи — тлен: тогда, потом, Но это всё ж не светопреставленье; Природа вновь одним весенним днём Проявит здесь и прелесть, и цветенье. А все столпы исчезнут в свой черёд, Что видим мы, о чём когда-то знали; Когда же день спокойствия придёт, Все монументы зарастут в печали. Один урок! но поделён на два, Природа учит явно нас и скрыто: Чтоб с муками живого существа Спесь и утеха не были бы слиты.

Hart-Leap Well

The Knight had ridden down from Wensley Moor With the slow motion of a summer's cloud, And now, as he approached a vassal's door, "Bring forth another horse!" he cried aloud. "Another horse!" — That shout the vassal heard And saddled his best Steed, a comely grey; Sir Walter mounted him; he was the third Which he had mounted on that glorious day. Joy sparkled in the prancing courser's eyes; The horse and horseman are a happy pair; But, though Sir Walter like a falcon flies, There is a doleful silence in the air. A rout this morning left Sir Walter's Hall, That as they galloped made the echoes roar; But horse and man are vanished, one and all; Such race, I think, was never seen before. Sir Walter, restless as a veering wind, Calls to the few tired dogs that yet remain: Blanch, Swift, and Music, noblest of their kind, Follow, and up the weary mountain strain. The Knight hallooed, he cheered and chid them on With suppliant gestures and upbraidings stern; But breath and eyesight fail; and, one by one, The dogs are stretched among the mountain fern. Where is the throng, the tumult of the race? The bugles that so joyfully were blown? — This chase it looks not like an earthly chase; Sir Walter and the Hart are left alone. The poor Hart toils along the mountainside; I will not stop to tell how far he fled, Nor will I mention by what death he died; But now the Knight beholds him lying dead. Dismounting, then, he leaned against a thorn; He had no follower, dog, nor man, nor boy: He neither cracked his whip, nor blew his horn, But gazed upon the spoil with silent joy. Close to the thorn on which Sir Walter leaned, Stood his dumb partner in this glorious feat; Weak as a lamb the hour that it is yeaned; And white with foam as if with cleaving sleet. Upon his side the Hart was lying stretched: His nostril touched a spring beneath a hill, And with the last deep groan his breath had fetched The waters of the spring were trembling still. And now, too happy for repose or rest, (Never had living man such joyful lot!) Sir Walter walked all round, north, south, and west, And gazed and gazed upon that darling spot. And climbing up the hill-(it was at least Four roods of sheer ascent) Sir Walter found Three several hoof-marks which the hunted Beast Had left imprinted on the grassy ground. Sir Walter wiped his face, and cried, "Till now Such sight was never seen by human eyes: Three leaps have borne him from this lofty brow, Down to the very fountain where he lies. "I'll build a pleasure-house upon this spot, And a small arbour, made for rural joy; 'Twill be the traveller's shed, the pilgrim's cot, A place of love for damsels that are coy. "A cunning artist will I have to frame A basin for that fountain in the dell! And they who do make mention of the same, From this day forth, shall call it HART-LEAP WELL. "And, gallant Stag! to make thy praises known, Another monument shall here be raised; Three several pillars, each a rough-hewn stone, And planted where thy hoofs the turf have grazed. "And, in the summer-time when days are long, I will come hither with my Paramour; And with the dancers and the minstrel's song We will make merry in that pleasant bower. "Till the foundations of the mountains fail My mansion with its arbour shall endure; — The joy of them who till the fields of Swale, And them who dwell among the woods of Ure!" Then home he went, and left the Hart, stone-dead, With breathless nostrils stretched above the spring. — Soon did the Knight perform what he had said; And far and wide the fame thereof did ring. Ere thrice the Moon into her port had steered, A cup of stone received the living well; Three pillars of rude stone Sir Walter reared, And built a house of pleasure in the dell. And near the fountain, flowers of stature tall With trailing plants and trees were intertwined, — Which soon composed a little sylvan hall, A leafy shelter from the sun and wind. And thither, when the summer days were long, Sir Walter led his wondering Paramour; And with the dancers and the minstrel's song Made merriment within that pleasant bower. The Knight, Sir Walter, died in course of time, And his bones lie in his paternal vale. — But there is matter for a second rhyme, And I to this would add another tale.

PART SECOND

THE moving accident is not my trade; To freeze the blood I have no ready arts: 'Tis my delight, alone in summer shade, To pipe a simple song for thinking hearts. 0 As I from Hawes to Richmond did repair, It chanced that I saw standing in a dell Three aspens at three corners of a square; And one, not four yards distant, near a well. What this imported I could ill divine: And, pulling now the rein my horse to stop, I saw three pillars standing in a line, — The last stone-pillar on a dark hill-top. The trees were grey, with neither arms nor head; Half wasted the square mound of tawny green; So that you just might say, as then I said, "Here in old time the hand of man hath been." I looked upon the hill both far and near, More doleful place did never eye survey; It seemed as if the spring-time came not here, And Nature here were willing to decay. I stood in various thoughts and fancies lost, When one, who was in shepherd's garb attired, Came up the hollow:-him did I accost, And what this place might be I then inquired. The Shepherd stopped, and that same story told Which in my former rhyme I have rehearsed. "A jolly place," said he, "in times of old! But something ails it now: the spot is curst. "You see these lifeless stumps of aspen wood — Some say that they are beeches, others elms — These were the bower; and here a mansion stood, The finest palace of a hundred realms! "The arbour does its own condition tell; You see the stones, the fountain, and the stream; But as to the great Lodge! you might as well Hunt half a day for a forgotten dream. "There's neither dog nor heifer, horse nor sheep, Will wet his lips within that cup of stone; And oftentimes, when all are fast asleep, This water doth send forth a dolorous groan. "Some say that here a murder has been done, And blood cries out for blood: but, for my part, I've guessed, when I've been sitting in the sun, That it was all for that unhappy Hart. "What thoughts must through the creature's brain have past! Even from the topmost stone, upon the steep, Are but three bounds-and look, Sir, at this last — O Master! it has been a cruel leap. "For thirteen hours he ran a desperate race; And in my simple mind we cannot tell What cause the Hart might have to love this place, And come and make his deathbed near the well. "Here on the grass perhaps asleep he sank, Lulled by the fountain in the summer-tide; This water was perhaps the first he drank When he had wandered from his mother's side. "In April here beneath the flowering thorn He heard the birds their morning carols sing; And he, perhaps, for aught we know, was born Not half a furlong from that self-same spring. "Now, here is neither grass nor pleasant shade; The sun on drearier hollow never shone; So will it be, as I have often said, Till trees, and stones, and fountain, all are gone." "Grey-headed Shepherd, thou hast spoken well; Small difference lies between thy creed and mine: This Beast not unobserved by Nature fell; His death was mourned by sympathy divine. "The Being, that is in the clouds and air, That is in the green leaves among the groves, Maintains a deep and reverential care For the unoffending creatures whom he loves. "The pleasure-house is dust:-behind, before, This is no common waste, no common gloom; But Nature, in due course of time, once more Shall here put on her beauty and her bloom. "She leaves these objects to a slow decay, That what we are, and have been, may be known; But at the coming of the milder day, These monuments shall all be overgrown. "One lesson, Shepherd, let us two divide, Taught both by what she shows, and what conceals; Never to blend our pleasure or our pride With sorrow of the meanest thing that feels."

Терновник [155]

В 1798 году представители так называемой “озерной школы”, поэты Уильям Вордсворт и Сэмюэль Тейлор Кольридж издали книгу “ЛИРИЧЕСКИЕ БАЛЛАДЫ” (“LYRICAL BALLADS”), куда, помимо самих баллад, вошли и небольшие стихотворения. Этот сборник, которому был предпослан специальный манифест, стал первым памятником английского и чуть ли не европейского романтизма в целом. В него вошли двадцать три произведения (в переизданиях — гораздо больше), четыре из которых принадлежат Кольриджу, остальные — Вордсворту.

155

Перевод Игоря Меламеда

Стихи из “ЛБ” в последующих переизданиях существенно отличались от первых редакций. Русские переводчики XIX–XX веков перелагали, разумеется, канонические (“посмертные”) тексты, и собственно переводов из “ЛБ” было немного. Настоящее исключение — многократно переведенная “Баллада о Старом Моряке” Кольриджа. Напомним, что переводы этой баллады Николаем Гумилевым и Вильгельмом Левиком издавна считаются шедеврами русского переводческого наследия.

Поэту Игорю Меламеду показалось интересным и важным познакомить отечественного читателя как раз с первоначальной версией книги, прославившей ее авторов, поэтому он и осуществил полный русский перевод “Лирических баллад” с оригинала (книга-билингва готовится к печати в издательстве “Время”). Публикуемая ниже “The Thorn” Уильяма Вордсворта была в свое время переведена Андреем Сергеевым и под названием “Терн” опубликована в знаменитой антологии “Поэзия английского романтизма”. Предлагаемый читателю новый перевод всемирно известной баллады осуществлен Игорем Меламедом по редакции 1798 года.

I Терновник этот стар, да так, Что и представить мудрено, Как он в былое время цвел, — Он поседел давно. Он ростом с малое дитя, Но все не гнется, ветхий куст. Листвы лишен, шипов лишен, Упорством цепких сучьев он Живет, угрюм и пуст. И, словно камень иль утес, Он весь лишайником оброс. II Как камень иль утес, его По самый верх покрыл лишай, На нем повис тяжелый мох, Как скорбный урожай. Терновник захватили мхи, И он, несчастный, ими сжат Так тесно, что тебе ясна Их цель, а цель у них одна: Они его хотят Сровнять с землею поскорей, Похоронить навеки в ней. III На горном гребне, в вышине, Где ураган, могуч и зол, Со свистом режет облака И рушится на дол, — Вблизи тропы отыщешь ты Терновник старый без труда, И мутный карликовый пруд Ты тотчас обнаружишь тут — Всегда в нем есть вода. Я пруд легко измерить смог: Три фута вдоль, два — поперек. IV И за терновником седым, Шагах примерно в четырех, Перед тобой предстанет холм, Одетый в яркий мох. Все краски мира, все цвета, Какие только любит взор, Увидишь на клочке земли, Как будто руки фей сплели Божественный узор. Тот холм в полфута высотой Сияет дивной красотой. V Ах, как приятны глазу здесь Оливковый и алый цвет! Таких ветвей, колосьев, звезд В природе больше нет. Терновник в старости своей Непривлекателен и сер, А холм, который так хорош, С могилою ребенка схож — Столь мал его размер. Но я прекраснее могил Еще нигде не находил. VI Но если б ты на ветхий куст, На чудный холм хотел взглянуть, Будь осторожен: не всегда Пуститься можешь в путь. Там часто женщина одна, Закутанная в алый плащ, Сидит меж маленьким холмом, С могилой схожим, и прудом, И раздается плач, И слышен громкий стон ее: “О, горе горькое мое!” VII И в ясный день, и в час ночной Спешит страдалица туда. Ее там знают все ветра И каждая звезда. Там близ терновника одна Сидит она на вышине, Когда чиста небес лазурь, При грохоте свирепых бурь, В морозной тишине. И слышен, слышен плач ее: “О, горе горькое мое!” VIII “Но объясни, зачем она И в ясный день, и в час ночной Взбирается на мрачный пик, — И в дождь, и в снег, и в зной? Зачем у дряхлого куста Сидит она на вышине, Когда чиста небес лазурь, При грохоте свирепых бурь, В морозной тишине? Чем вызван этот скорбный стон? Зачем не утихает он?” IX Не знаю: истина темна И не известна никому. Но если хочешь ты пойти К чудесному холму, Что с детскою могилой схож, И посмотреть на куст, на пруд — Удостоверься прежде в том, Что женщина вернулась в дом, А не тоскует тут, Где ни единый человек К ней не приблизится вовек. X “Но почему она сюда И в ясный день, и в час ночной, При всяком ветре держит путь, Под всякою звездой?” Я все, что знаю, расскажу, Но это будет тщетный труд, Коль сам ты в горы не пойдешь И тот терновник не найдешь И карликовый пруд. Ты там верней отыщешь след Трагедии минувших лет. XI Пока же ты не побывал На этой мрачной вышине, Тебе готов я рассказать Все, что известно мне. Уж двадцать лет прошло с тех пор, Как полюбила Марта Рэй, Как сердце девичье пленил Ее приятель Стивен Хилл И стал ей всех милей, Как Марта счастлива была И веселилась и цвела. XII И был назначен свадьбы день, Но для нее не наступил: Дал клятву верности другой Бездумный Стивен Хилл. Пошел изменник под венец С другой избранницей своей. И говорят, что этим днем Жестоким вспыхнуло огнем Сознанье Марты Рэй. И, словно испепелена, От горя высохла она. XIII Прошло полгода, лес еще Шумел зеленою листвой, А Марту потянуло ввысь На гребень роковой. Все видели, что в ней дитя, Но тьмой был мозг ее объят, Хотя от нестерпимых мук Разумным становился вдруг Ее печальный взгляд. А тот, кто мог бы стать отцом, Уж лучше был бы мертвецом! XIV Здесь до сих пор ведется спор, Как бы могла воспринимать В себе движенья малыша Помешанная мать. Еще прошедшим Рождеством Нас уверял один старик, Что Марта, ощутив дитя, Как бы очнулась, обретя Рассудок в тот же миг, И Бог покой ее берег, Покуда приближался срок. XV И это все, что знаю я, И ничего не скрыл, поверь. Что стало с бедным малышом — Загадка и теперь. Да и родился он иль нет — Сего не ведает никто, И не узнать, живым ли он Иль мертвым был на свет рожден, Известно только то, Что Марта чаще с тех времен Взбирается на горный склон. XVI А той зимою по ночам Обрушивался ветер с гор И доносил на наш погост Какой-то дикий хор. Один расслышал в хоре том Живых созданий голоса, Другой ручался головой, Что раздавался мертвых вой, Но эти чудеса И странный плач в тиши ночей Не связывали с Мартой Рэй. XVII Наверх к терновнику спешит И долго там сидит она, Закутанная в алый плащ, Страдания полна. Я знать не знал о ней, когда Впервые этих гор достиг. Взглянуть с вершины на прибой Я шел с подзорною трубой И поднялся на пик. Но буря грянула, и мгла Мои глаза заволокла. XVIII Густой туман и сильный дождь Мне тотчас преградили путь. И ветер в десять раз мощней Внезапно начал дуть. Мой взгляд сквозь пелену дождя Скалистый выступ отыскал, Который мог меня укрыть, И я во всю пустился прыть, Но вместо мнимых скал Увидел женщину во мгле: Она сидела на земле. XIX Мне стало ясно все, едва Я разглядел лицо ее. Отворотясь, я услыхал: “О, горе горькое мое!” И я узнал, что там она Сидит часами, а когда Луна зальет небесный свод И легкий ветер всколыхнет Муть мрачного пруда — В селенье слышен плач ее: “О, горе горькое мое!” XX “Но что терновник ей, и пруд, И этот легкий ветерок? Зачем к цветущему холму Ее приводит рок?” Толкуют, будто на суку Повешен ею был малыш Или утоплен в том пруду, Когда была она в бреду, Но все согласны лишь С тем, что лежит он под холмом, Усеянным чудесным мхом. XXI И ходит слух, что красный мох Как раз от крови детской ал, Но обвинять в таком грехе Я Марту бы не стал. И если пристально смотреть На дно пруда, то, говорят, Тебе покажет озерцо Ребенка бедного лицо, Его недвижный взгляд. И от тебя ребенок тот Печальных глаз не отведет. XXII И были те, что поклялись Изобличить в злодействе мать, И только собрались они Могилу раскопать — К их изумленью, пестрый мох Зашевелился, как живой, И задрожала вдруг трава Вокруг холма — твердит молва, Но все в деревне той Стоят, как прежде, на своем: Дитя лежит под чудным мхом. XXIII И вижу я, как душат мхи Терновник ветхий и седой, И книзу клонят, и хотят Сровнять его с землей. И всякий раз, как Марта Рэй Сидит на горной вышине, И в ясный полдень, и в ночи, Когда прекрасных звезд лучи Сияют в тишине, — Мне слышен, слышен плач ее: “О, горе горькое мое!”

Сонет [156]

"Нет ничего прекрасней в мирозданье!"

Сонет, сочинённый на Уэстминстерском

мосту 3 сентября 1802 года

Нет ничего прекрасней в мирозданье! Тот нищ душой, кого не удивит Открывшийся величественный вид; Всё это Сити в нежном одеянье Красот рассвета; кораблей молчанье, Соборы, театры, башни, чей гранит Между землёй и небом заблестит Сквозь чистый воздух в розовом сиянье. Нет, никогда луч солнца золотой Так не ласкал земли моей раздольной, Не видел я столь царственный покой, А Темза не катилась так привольно. Мой Бог! объяты зданья тишиной, И всё как сердце мощное спокойно!

156

Перевод Александр Лукьянов