Избранная лирика

Вордсворт Уильям

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Герой наш Питер в забытьи, У речки, под ольхой лежит; Осёл — у самой кромки вод, Где лёгкий ветерок поёт, На глади вод луна дрожит. Приятный отдых! Наконец, Он чувствует луны сиянье; Открыл глаза, вздохнул едва — Вокруг трава и дерева, И снова потерял сознанье! 540 Очнувшись вновь, увидел посох; Коснулся — о, бесценный клад! — И понял смутной головой, Что всё ещё вполне живой, И был тому не очень рад! Но постепенно голова Становится не столь туманной; Он видит небо, дали гор, И останавливает взор На глади вод обманной. 550 Подумал он: вот лик того, Кто мне в цепях предстал во сне! Пригнулся Питер головой И сунул в воду посох свой — Чтоб так узнать о глубине. И тут, как после шторма барк, Волною брошенный на мол, Когда высокий пенный вал На берег мощно набежал — Встает из вод речных Осёл! 560 Дрожа от радости костьми, Он к Питеру идет неспешно, — Был Питер у воды в тот миг — И длинный вытянув язык, Ему ладони лижет нежно. Столь было жизни в нём, в Осле, В его глазах, ногах, ушах, Что если б даже Питер Белл, Как трус последний, оробел, Теперь он одолел бы страх. 570 Осёл глядит — а Питер мирно Отдался своему труду; Он тычет в воду без конца, И вот средь прядей мертвеца Находит он свою узду. Он тащит — смотрит — снова тащит; И тот, кого Осёл здесь ждёт Четыре дня, вдруг, неживой Как призрак, кверху головой Встаёт из лона вод! 580 Его на берег Питер тащит; И мысль одна сверлит в мозгу: “Сомненья нет, река взяла К себе хозяина Осла — Пропавший вновь на берегу!” Осёл, худой как тень, глядит — Что хочет он? — вопрос во взоре; Весь приступ радости прошёл, И на колени встал Осёл — Не чтоб явить печаль и горе; 590 Не чтоб свою подставить спину — Но чтоб склонить в смиренье шею; Подумал Питер — есть ли толк, Но я пред ним исполню долг, Того, кто утонул, жалея. И на Осла он смело сел; Покорно слушаясь уздечки, Осёл пустился напрямик, Не задержавшись ни на миг, Оставив мертвеца у речки. 600 Осёл держал свой караул Один четыре дня и ночи; Не видел он щедрей лугов, И здесь он был стоять готов, Постясь, и не смыкая очи. Но шаг его был твёрд; они Достигли, перейдя по

лугу, Карьера, где тотчас Осёл, На лес поворотясь, пошёл Проворным лёгким шагом к югу. 610 И вдруг раздался скорбный звук! Тут Питер мог бы молвить честно — Такого не слыхал, о, нет! Хотя он полных тридцать лет Скитался повсеместно! То не зуёк среди болот, То быть не мог и лай лисицы, Не выпь с низины, в тростниках, Не дикий кот в густых лесах, И не в горах ночная птица! 620 Осёл испуган — замер он — Стоит посередине чащи; А Питер, кто умел всегда Свистеть, коль в том была нужда, Притихнул, как сверчок молчащий. Да ты дрожишь, малышка Бесс? В твоём испуге есть резон! Тот крик — звенящий вдалеке, Тот крик — плывущий по реке, В пещерной глубине рождён. 630 Я вижу мальчика в лесу С лицом печальным, безутешным; Тебе его бы стало жаль, Но ты могла б его печаль Утешить поцелуем нежным. В руке боярышника ветвь С плодами пурпурного цвета; В пещеру глянул он — и вот Опять на лунный свет ползёт; Кого он ищет? Нет ответа. 640 Отец! — вот нужен кто ему; Его он тщетно ищет ныне: То в чаще леса, то в горах, То где-то ползает в кустах, То рыщет по пустой равнине. И, наконец, идёт сюда, К пещере, мрачной как темница, Чтоб долго здесь глядеть во тьму, Стенать, печалиться ему, Как над гнездом разбитым птица! 650 Когда раздался этот крик, Осёл, прислушиваясь к звуку, Как ни был дик и неумён, В нём уловил печали стон И скорби неизбывной муку. Но в сердце Питера, когда Осёл сменил вдруг направленье, И шёл, и шёл куда-то вкось От крика скорби, создалось Престраннейшее впечатленье; 660 Что из-за мертвеца того И верного его раба Возмездья на него топор Падёт, какого до сих пор Не ведала его судьба. Осёл, чтобы дойти до дома, Прибавил ходу между тем, И на холме лесистом крик Слабее стал, потом поник, И замер, наконец, совсем. 670 И здесь Осёл с пути свернул, И к буковой приходит роще; Шагами меря полумрак, Спустился вниз, и вышел так На лунный свет из тёмной нощи. И там, где папоротник рос, В лощине, чьи края отлоги, Текла, змеясь как ручеёк, Покинувший родной исток, Тропинка — ветвь большой дороги. 680 Из скал по сторонам лощины Сплелись причудливые виды: Мечети, башни тут и там, То шпиль, а то индусский храм, Иль замок, весь плющом обвитый. Пока Осёл по той лощине Меланхолично мерит мили, Наш Питер Белл вокруг глядит, Как изменяют внешний вид Мечети, храмы, замки, шпили. 690 Тот крик невнятный породил Готовность в нём — он понял ясно, Что в эту ночь иль в день другой Он должен встретиться с судьбой — И вот он ждёт её всечасно! Осёл, взобравшись на тропу, Туда стремит свой шаг прилежный, Где морю тихому под стать Безбрежная сверкает гладь Равнины безмятежной. 700 Но чу! откуда этот звук, Звенящий в воздухе прохладном? То жухлый подхватив листок, Играет резвый ветерок Вблизи на поле безотрадном. Взглянув, как лист трепещет, Питер Сказал: “Печальное известье; Где нет кустов, деревьев нет, За мной летают листья вслед — Столь велико моё бесчестье!” 710 Выносливый Осёл меж тем Взошёл на узкую тропинку, И дальше продолжает путь, Не повернётся — чтоб щипнуть Лист ежевики, иль травинку. Меж зарослями трав густых Белеет путь под лунным светом; А Питер всё глядит вокруг, И там, на камне, видит вдруг — Пятно тускнеет красным цветом. 720 Пятно, похожее на кровь, Едва заметно под луною; Откуда кровь? Что так мерзка Теперь в его груди тоска? — А Питер омрачён виною. И видит рану он в крови На голове Осла — как раз Туда ударил он жезлом; В нём радость вспыхнула со злом, Но быстро этот всплеск погас. 730 Подумал он про мертвеца И верного его Осла — И снова этой боли ток Пронзил от головы до ног, Как будто молния прожгла.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Слыхал о человеке я — Он часто пребывал в печали; Однажды — верьте мне — в ночи При свете слабеньком свечи Читал он книгу в тёмной зале. 740 Над книгой праведной склонясь, Он думал, не смыкая век; Внезапно мрак, как тень от крыл, Страницу белую покрыл, — И оглянулся человек. Всю комнату окутал мрак, И он уткнулся в книгу снова; Свеча горела в темноте, И рисовала на листе Из букв отчётливое слово. 750 В благочестивой книге сей На чёрной, словно угль, странице Оно сияло всё ясней, И будет до последних дней Его смущать и ночью сниться. То слово-призрак никогда Сорваться с губ его не смело; Но в недра сердца, где темно, Пролило яркий свет оно, И указать на грех сумело. 760 Ужасный Дух! скажи, зачем Ты ум смиренный ловишь в сети Нестройных форм, скрывая суть! Природе в душу дай взглянуть, Чтоб видеть всё в правдивом свете. Могучий дух! но знаю я, Как беспокоишь ты смятеньем, Ведя с душой того игру, Кто сердцем тянется к добру — Я это говорю с почтеньем. 770 Сказал бы я тебе, кого Люблю не без благоговенья: Плодит злодеев добрый люд, И те, как Питер Белл, придут В твои обширные владенья. Тебя я чувствую в штормах И в бурях, и в ненастной мгле; Ты можешь с силою такой Дела вершить, когда покой И небо чисто на земле. 780 Из мира падшего сего, Придя в могучий свой предел, Премудрый Дух! реши, отмерь, Под лунным небом здесь, теперь, Что заслужил наш Питер Белл! О, мог ли чей искусный глас Трудиться помешать мне дале! Поверьте, милые друзья, К такой высокой теме я, Теперь готов едва ли. 790 С рассказом забавлялся я, И начал не без промедленья; Вы долго ждали мой рассказ, Чуть подождать еще у вас Прошу соизволенья. Вы помните, скитальцы наши Бредут по тропке одиноко; И Питер думает весь путь, Забыться хочет как-нибудь, И совесть облегчить немного. 800 От муки тяжкой; и когда Он разгадал так просто, чья Была на камне эта кровь, Его злой дух поднялся вновь, Как опустевшая бадья. И он сказал, имея ум Живой, хотя и чуждый благу: “Кровь каплет — лист шуршит во мгле; Лишь мне пришлось предать земле По-христиански бедолагу”. 810 “Сказать по правде, ясно мне, Что это всё — деянья зла; Видна здесь дьявольская власть; Но я не тот, кто б мог украсть Столь недостойного Осла!” Тут из кармана достаёт Он табакерку с табаком, И беззаботно, как игрок, Что с выгодой сыграть бы мог, Стучит по крышке кулаком. 820 Пусть тот, кому послушны тучи, Кто понимает ветер пылкий, Расскажет, почему на стук Осёл, оборотившись вдруг, Расплылся в мерзостной ухмылке. Ужасно! И случилось то В лесу пустынном на поляне; Не зрелище — кошмарный сон! Но Питер не был удивлён, Как если был готов заране. 830 В ответ он ухмыльнулся сам С весельем злым, а не с тревогой — И тут из-под земли сухой Раздался грохот, шум глухой, Под этой мёртвою дорогой! Он прокатился, этот шум, Глухой грохочущей волною; Как порохом из-под земли Минёры взрыв произвели, Саженей двадцать под землёю. 840 Толчок был мал — эффект ужасен! Когда бы кто поверить смел, Что ради смертных, из-за нас, Разверзнется земля сейчас, То это был бы Питер Белл. Но, как и дуб во время бурь Стоит, весь иссечённый градом, Как слабый человек в мороз Пост не покинет, хоть замёрз, — Так Питер Белл под лунным взглядом! 850 Верхом на Ослике достиг Он места, где под небосклоном Стояла церковка одна; С красивой рощею, она Вся поросла плющом зелёным. Вдали от глаз людских и дел Жизнь умирала в этом храме; Казалось, — церковка главой Пред силой клонится живой, Чтобы смешаться с деревами. 860 В такой часовне в графстве Файф — Подумал он — служили мне, Когда, бродя из края в край, Ища себе покоя рай, Я клятву дал шестой жене! Осёл, не торопясь, идёт, И вот заезжий дом, откуда Услышал Питер шум и гам — И ругань, и веселье там, Звенит разбитая посуда. 870 Невыразимая тоска Его схватила, как похмелье, И тело сжала, как в кулак, В то время как нахлынул мрак На это шумное веселье. Ему был этот шум знаком — Язык тех шалостей хмельных; Которым, видно, был он рад Лишь несколько часов назад И принимал душою их. 880 В былое думой возвратясь, Ища покоя с утешеньем, Дрожит, как дряхлый старец он, Печалью в сердце уязвлён, Раскаяньем и сожаленьем. Но более всего сражён Он думой о почти ребёнке; О славной и игривой той, Как белка — с яркой красотой, О дикой чудной той девчонке! 890 Был дом её вдали от всех, В логу, что вереском зарос; Надев зелёный свой жакет, За Питером в шестнадцать лет От матери ушла без слёз. Но благочестье было в ней; И в храм она, как на работу, Ходила в дождь и снег, бодра, Две мили с самого утра Два раза каждую субботу. 900 По чести жить он должен был, Введя её в свою лачугу; Не мямля, смелым языком Поклялся он пред алтарём Любить законную супругу. Её надежды не сбылись; Бенони* — так назвав до срока (Взяв имя в Библии) дитя, Она не родила — грустя, Скорбя, зачахла одиноко. *Дитя печали. 910 Она страдала, зная, как Её супруг живёт неверно; И, не родив дитя, она, Иссохнув до костей, одна В мученьях умерла б наверно. И Дух Сознания теперь Стал Питера сводить с ума; Все ощущенья — зренье, слух — Преобразил могучий Дух Сильней, чем магия сама. 920 И видит Питер в чаще, там, В цветущем под осиной дроке, Бесплотный призрак, по чертам И общим признакам он сам, В двух метрах от большой дороги. А под кустом лежит она, Черты девчонки с гор — той самой; И слышит Питер в этот миг Её предсмертный слабый крик: “О, мама, мама, мама!” 930 По лбу его стекает пот, Раскаяние сердце гложет; Когда он зрит её в кустах, То ощущает боль в глазах — Так это зрелище тревожит! Покой души — великий дар; В его покое нет изъяна; Но Питер, проходя сейчас По склону, слышит некий глас, Звучащий из лесной поляны. 940 Там, в храме, словно громкий рог, От взгорий эхом отражённый, Душой и помыслами чист, Взывает пылкий методист, Беспечной паствой окружённый: “Покайтесь! Милостив Господь И милосерд!” — гремит он в уши — “Свои грехи гоните прочь! Ищите Бога день и ночь! Спасите ваши души! 950 “Покайтесь! Ибо вы пошли, Как вавилонские блудницы, Путём греха, чей цвет алей, Чем кровь, а будет он светлей, Чем белый снег искриться! “ И Питер слышал те слова — Он рядом с храмом был как раз; Он слышал радостную весть, Ту радость, что не перенесть — И слёзы полились из глаз. 960 Была надежда в тех слезах, Текущих быстрою рекою! Казалось, весь он таять стал — Сквозь тело, что твердее скал, Теперь прошла волна покоя! Вся сила каждой клетки в нём Ослабла, став по-детски нежной; И в слабости его такой Рождался девственный покой — Младенец чистый и безгрешный. 970 О, кроткий зверь! чрез милость неба, Не неподвижный, видел он Тот крест, что на плече твоём Навек впечатан Божеством, Пред кем весь род людской склонён; Его прикосновенья знак — Тот

день, когда Исус, так скромно В столь гордый Иерусалим Въезжал верхом, боготворим Орущею толпой огромной! 980 Меж тем к вратам неподалёку Свернул упорный наш Осёл; Не прилагая много сил, На них он грудью надавил, И, не спеша, во двор вошёл. Идёт он мягко, словно дух, По тропке, и свои копыта На камни, к цели устремлён, Совсем неслышно ставит он, Они — как войлоком обиты. 990 Прошёл так двести ярдов он В неторопливой сей манере; Никто не знал, куда он шёл, Но к дому подошёл Осёл, И встал почти у самой двери. Подумал Питер — это дом Того бедняги у речушки; Ни звука в доме — лишь вода Чуть каплет; он вошёл туда, И сразу встретил взгляд девчушки. 1000 Она к молитвенному дому Идти решилась, наконец, — Неведенья развеять страх; Увидев Питера в дверях, Вскричала: “Мой отец! Отец!” За стенкой мать была; она, Услышав крик её благой, Затрепетала вся в ответ, И тут же бросившись в просвет, Увидела — то был другой! 1010 И пала наземь в тот же миг Под разливанным лунным светом У ног Осла, а Питер Белл, Всё это видя, оробел, Не зная, как помочь при этом. Она лежала, не дыша, Беспомощной и безутешной; У Питера смутился ум От непривычных чувств и дум, Как у слепца во тьме кромешной. 1020 Он, спешась, приподнял её, Коленом подперев, и вскоре Она в сознание пришла; Увидев бедного Осла, Запричитала в горе. “О, слава Богу — легче мне; Он мёртв, но всё ж незнанье — хуже!” При этом слёз лила поток, А Питер начал ей, как мог, Рассказывать, что знал о муже. 1030 Дрожит он, бледен словно смерть, И голос ослабел, и разум; Он, молча, поглядел во мрак, Но, запинаясь, кое-как Покончил со своим рассказом. И вот она узнала, где Осла он встретил на лугу; Она узнала, наконец, Что муж её лежит, мертвец, У речки той на берегу. 1040 И бросив на Осла свой взгляд, Что полон был безмерных мук, Его узнала, и Осла По имени вдруг назвала, И больно сжала пальцы рук. “О, преждевременный удар! О, если б умер он в постели! Пред смертью б не страдал, да, да! Он не вернётся никогда — С душой своей живою в теле!” 1050 А Питер — за её спиной; И грудь его полна участья И чистых чувств, каких вовек Не ведал он, как человек, Желающий другому счастья. На руку опершись его, Она, объятая тревогой, Встаёт: “О, Боже! помоги! Моя Рашель, скорей беги К соседям добрым за подмогой. 1060 “Спеши скорей, и поклонись, Кого найдёшь в пути — любому, И лошадь попроси на ночь, Чтоб добрый гость нам смог помочь Покойного доставить к дому”. Рашель уходит, громко плача; Разбуженный младенец тоже Пустился в плач — и Питер вздох Услышал матери: ”О, Бог! Все семь — и без отца, о, Боже!” 1070 И Питер ощутил теперь, Что сердце — свято, и порою Природа через смертный прах Живее, чем весна в цветах, Дыхание даёт второе. На камне женщина сидит, И горе сердце ей терзает; Оставив помыслы свои, Он полон к ней благой любви, И облегчения не знает. 1080 Она дрожит, потрясена, Как если ужас испытала; И по ступеням чрез порог Взлетев наверх, не чуя ног, Бросается в постель устало. А Питер в сторону идёт Под древа сумрачные тени; Садится кое-как, в тиски Сжимая пальцами виски, Локтями упершись в колени. 1090 Забыв себя, ни жив, ни мёртв, Сидит он, в мысли погружённый; Мечтой сквозь годы унесён, Как наяву, он видит сон — И вот проснулся, пробуждённый. Открыл глаза — луна, Осёл — Всё ту же видит он картину; “Могу ль я добрым быть, как ты? Твоей огромной доброты Иметь хотя бы половину?” 1100 Но мальчик, что отца искал В лесах, блуждая тут и там, От горя скорбный голос чей Вотще звенел в ушах ночей — Идёт по долам и полям. Всё ближе шаг его, и вот Осла он видит, наконец; Есть радость веселей, чем та, Что ощущает сирота? — Ведь рядом должен быть отец! 1110 Бежит он к доброму Ослу, Взбирается ему на шею; И начинает обнимать И в лоб, и в уши целовать, Любя, лаская и жалея! То Питер видит, стоя там В тени у хижины унылой; Злодей отпетый, он разбит, И плачет как дитя навзрыд: “О, Боже! Не могу! Помилуй!” 1120 Здесь мой кончается рассказ — Приехал с лошадью сосед; И он, и Питер в ту же ночь Отправились вдове помочь — И тело привезли чуть свет. Еще немало лет Осёл, Кого однажды видел я Близ Леминг-Лейн в густой траве, Несчастной помогал вдове — Его трудом жила семья. 1130 А Питер, кто до ночи той Был прегрешеньями известен, Оставил грех — до года жил Тосклив, безрадостен, уныл, А после стал и добр и честен. 1135

Тисовое дерево [171]

В долине Лортона до сей поры Стоит печально Тис, как он стоял, Во мрак свой погрузясь, во время оно, Отрядам Умфревиля или Перси Служить оружьем не желая в битвах С Шотландией; иль тем, кто через море Приплыв, на Азенкур пускали стрелы, Иль ране на Кресси, иль Пуатье. Среди пределов мрачных и обширных Отшельник-Тис! — живое существо, Что увядает медленно, и слишком Красиво, чтоб с лица земли исчезнуть. Но всё же более всего достойна Упоминанья братская Четвёрка В Борроудэйле — как большая роща! Огромные стволы! — и каждый — сгусток Волокон по-змеиному сплетённых И вьющихся, и скрученных продольно, — С Фантазией, как бы в себе таящих Угрозу нечестивцам; тень-колонна, Близ коей на безтравной почве бурой, Под мрачной сенью из ветвей и листьев, Шумящих вечно, будто на веселье Украшенных унылыми плодами, Встречаться Духи могут: Страх, Надежда, Молчанье и Предвиденье, и Смерть — Скелет, и Время-тень — дабы творить, Как бы в природном храме у камней, Покрытых мохом — алтарей священных, Совместные обряды поклоненья; Иль отдыхать в покое молчаливом, Лежать и слушать горные потоки, Рождённые в ущельях Гларамара.

171

Перевод Валерий Савин

Yew-trees

There is a Yew-tree, pride of Lorton Vale, Which to this day stands single, in the midst Of its own darkness, as it stood of yore, Not loth to furnish weapons for the Bands Of Umfraville or Percy ere they marched To Scotland's Heaths; or Those that crossed the sea And drew their sounding bows at Azincour, Perhaps at earlier Crecy, or Poictiers. Of vast circumference and gloom profound This solitary Tree! — a living thing Produced too slowly ever to decay; Of form and aspect too magnificent To be destroyed. But worthier still of note Are those fraternal Four of Borrowdale, Joined in one solemn and capacious grove; Huge trunks! — and each particular trunk a growth Of intertwisted fibres serpentine Up-coiling, and inveterately convolved, — Nor uninformed with Phantasy, and looks That threaten the profane;-a pillared shade, Upon whose grassless floor of red-brown hue, By sheddings from the pining umbrage tinged Perennially-beneath whose sable roof Of boughs, as if for festal purpose, decked With unrejoicing berries, ghostly Shapes May meet at noontide-Fear and trembling Hope, Silence and Foresight-Death the Skeleton And Time the Shadow;-there to celebrate, As in a natural temple scattered o'er With altars undisturbed of mossy stone, United worship; or in mute repose To lie, and listen to the mountain flood Murmuring from Glaramara's inmost caves.

СТАТЬИ

Е.В. Халтрин — Халтурина

эпохальный для английского романтизма

переход Уильяма Вордсворта через Альпы:

от фантазии к воображению [172]

Переход Вордсворта через Альпы, поначалу им не осознанный, был также важен для развития европейской романтической культуры, как путешествие Гете в Италию в 1786 г., как лето, проведенное Байроном и Шелли на Женевском озере в 1816 г., или — поскольку Вордсворт повествует о путешествии тем же слогом — как видение Павла на пути в Дамаск.

Кеннет Р. Джонстон [173]

172

Опубликовано:

Е.В. Халтрин — Халтурина. Эпохальный для английского романтизма переход Уильяма Вордсворта через Альпы: от фантазии к воображению // Романтизм: вечное странствие / Отв. ред. Н.А. Вишневская, Е.Ю. Сапрыкина; Ин-т мировой литературы им. А.М. Горького. — М.: Наука, 2005.— С. 120–141.

173

Johnston K. The Hidden Wordsworth: Poet, Lover, Rebel, Spy. London, 1998. Pp. 203–204.

Помещенный ниже текст может несколько отличаться от опубликованной версии. Иллюстрации использованы те же, что и в цитируемом издании:

1) Клод Лоррен. Аполлон и музы на горе Геликон. 1680. Бостон, США, Музей искусств. (К понятию “прекрасное”);

2) Карл Брюллов. Храм Аполлона Эпикурейского в Фигалии. 1835. Москва, Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. (К понятию “живописное”);

3) Томас Гейнсборо. Дверь хижины. 1780. Сан Марино, Калифорния, США, Галерея Генри Е. Хантингтона. (К понятию “живописное”);

4) Неизвестный художник. “Чертов мост”. Французская гравюра XVIII в. (К понятию “возвышенное”).

В Англии XVIII–XIX веков всем путешественникам было свойственно любоваться природой. Созерцая пейзажи, джентельмены слагали стихи, устраивали помолвки и совершали поездки. И везде — отправлялись ли они с соседями на пикник на вершину холма, чтобы оттуда обозревать окрестности, прогуливались ли по своему парку или уезжали в так называемое большое турне по Европе — речь неизменно заходила о видах прекрасных (the beautiful), живописных (the picturesque) и возвышенных (the sublime). Если же кому — то случалось запутаться в этих модных терминах, то на ошибки незамедлительно обращался лорнет сдержанного английского юмора.

Об эстетических категориях размышляли такие философы и художники как Эдмунд Бёрк (E. Burke), Вильям Хогарт (W. Hogarth), Уильям Гилпин (William Gilpin), Увдэйл Прайс (Uvedale Price) и Ричард П. Найт (Richard Payne Knight) [174] . В отличие от Псевдо — Лонгина и Мильтона, интересовавшихся возвышенным как особым стилем ораторской речи, английских мыслителей XVIII века в первую очередь занимали визуальные образы, вызывающие эстетические переживания. Согласно их определениям, прекрасное ассоциируется с непрерывными линиями, округлыми формами, плавными движениями, ровными долинами. Живописное непременно должно быть неровным, пересеченным, с перепадами тени и света, с расщепленными и кряжистыми деревьями, руинами. Живописное мы замечаем в природе, когда смотрим на нее как на искусство, как на серию картин. Живописное допускает «доработку» природы садовником или архитектором, но так, чтобы человеческое влияние не бросалось в глаза, а выглядело естественно, что и отразилось на создании пейзажных парков. С возвышенным связывается ощущение бесконечности и грандиозности, возникающее при созерцании одиноких, уходящих далеко ввысь горных вершин или ужасающей морской стихии (ср. штормы на полотнах Уильяма Тёрнера). Считалось, что прекрасное — женственно и возбуждает любовь, возвышенное — мужественно и внушает благоговейный ужас; помещаемое же между ними живописное вызывает удивление и дразнит любопытство.

174

Подробнее об эстетических категориях прекрасного, живописного и возвышенного в эпоху Вордсворта см.: Hipple, W.J. The Beautiful, The Sublime, and The Picturesque in Eighteenth-Century British Aesthetic Theory. Carbondale, USA, 1957; Hunt J.D. The Figure in the Landscape: Poetry, Painting, and Gardening during the Eighteenth Century. London, 1976; McFarland Th. Romanticism and the Forms of Ruin: Wordsworth, Coleridge, and Modalities of Fragmentation. Princeton, 1981; Monk S.H. The Sublime: A Study of Critical Theories in XVIII–Century England. New York, 1935; Pfau Th. Description: Picturesque Aesthetics and the Production of the English Middle Class, 1730–1798 // Wordsworth’s Profession. Stanford, 1997; Twitchell J.B. Romantic Horizons: Aspects of the Sublime in English Poetry and Painting, 1770–1850. Columbia, 1983; Weiskel Th. The Romantic Sublime: Studies in the Structure and Psychology of Transcendence. London, 1976; Wlecke A.O. Wordsworth and the Sublime. London, 1973.

К 1790 г., когда Вордсворт отправился в Альпы, природные ландшафты — словно картины в салоне — в представлении англичан подразделялись на живописные и возвышенные. Живописными видами следовало любоваться в северном Уэльсе — в горном районе Сноудония или у Тинтернского аббатства. Чтобы проникнуться возвышенным, ехали в Альпы, где местами эстетического паломничества были гора Монблан, местечко Шамони и монастырь Гранд Шартрез. Рассматривать каждый пейзаж рекомендовалось с определенной наблюдательной позиции («viewing station»), откуда он воспринимался наиболее выгодно. В качестве видоискателя путешественники использовали «Стекло Клода Лоррена», названного по имени французского живописца, чье творчество в то время было знакомо каждому образованному англичанину [175] . По свидетельству Уильяма Мейсона (William Mason), садовника, поэта и музыканта, «стекло Лоррена» представляло собой выпуклое зеркало на черной фольге, переплетенное наподобие карманной книжицы. Было оно небольшим: около четырех дюймов в диаметре. Отражаясь в зеркале, пейзаж уменьшался и становился похож на картинку, заключенную в раму. Изучая с одних и тех же зрительных позиций идентичные отражения в своих «стеклах Лоррена», англичане стремились испытать одинаковый душевный восторг.

175

Marshall D. The Picturesque / The Cambridge History of Literary Criticism. Vol. IV. / Ed. H.B. Nisbet. Cambridge, 1997. Pp. 701–718. Имена Лоррена, Пуссена и С. Розы названы, в частности, в 1748 г. в поэме Джеймса Томсона «Замок Праздности» (The Castle of Indolence, I, 38).

Оказавшись в Альпах, юный Вордсворт прилежно изучал ландшафт с наблюдательных позиций, указанных в путеводителях, — но даже Монблан не произвел на него должного возвышенного впечатления. Вордсворт испытал глубочайшее разочарование. Однако эпохальным переход Вордсворта через Альпы стал не из — за этого. Пытаясь преодолеть состояние разочарования, поэт отходит от эмпиризма и создает английскую версию трансцендентального идеализма, схожую с кантовской и предвосхищающую религиозный экзистенциализм. Вордсворт разрабатывает теорию воображения, во многом определившую развитие романтических идей и поэзии в Англии. Именно по намеченному Вордсвортом пути, презрев установленные маршруты ради постижения своего внутреннего мира, двинутся в горы и П. Шелли, и Байрон, и Китс [176] .

176

О влиянии Вордсворта на воззрения более молодого поколения английских романтиков и о путешествии как «профессиональной карьере» романтического поэта см, в частности: Langan C. Romantic Vagrancy: Wordsworth and the Simulation of Freedom. Cambridge, 1995; Butler J.A. Travel Writing / A Companion to Romanticism / Еd. Wu D. Oxford, 1998. Pp. 364–370. О влиянии Вордсворта на Шелли и Байрона см, например: Wu D. (ed.). Romanticism: An Anthology. Second edition. Oxford, 1998. P. 820.