Избранная лирика

Вордсворт Уильям

Поместье Колеортон, памятное место Сэра Джорджа Бомонта, баронета. Лестершир

Акация, Сосна и клумба Роз Не пустят никого, кто б рядом рос, Но только Кедр, что подрастает слева, — Бомонт и Вордсворт посадили древо. Они здесь добивались Мастерства, — Средь Рощ лились их мудрые слова, Срослись их души этим общим рвеньем Меняться знаньем или восхищеньем. Придаст Природа Кедру свежий вид, Любовь его от порчи защитит! Когда ж его ветвей широких сень Погрузит Стелу памятную в тень, В том месте отдохнуть все будут рады, При слабом свете, средь благой прохлады. Здесь сможет Живописец побывать, Поэт свои баллады сочинять, Не хуже, чем в тот давний век чудесный, Когда был Вдохновлён поэт известный [166] , Что Босвортское поле воспевал, Где англичане бились наповал; Иль Юноша [167] , что умер так мгновенно, Возможно, с похвалой Шекспира ценной, Соавтор Флетчера, любимец Бена [168] .

166

Сэр Джон Бомонт (1582–1628), автор поэмы «Bosworth Field» — «Босвортское поле», в которой повествуется о битве при Босворте (1485).

167

Фрэнсис Бомонт (1584–1616), драматург эпохи Елизаветы I. В соавторстве с Джоном Флетчером (1579–1625) написал много драматических произведений.

168

Бен Джонсон (1575–1637), крупнейший драматург и поэт эпохи Возрождения в Англии. Фрэнсис Бомонт был его учеником.

В саду того же самого поместья

Порой Медаль хранит все панорамы, Когда в пыли — Колонны, Башни, Храмы; И так уж предназначено судьбою, Что малое переживёт большое: Когда же этот Дом и дивный сад Цветущий, где аллей тенистых ряд, И мощные деревья — всё умрёт, То этот Грот века переживёт, Не осознав крушенья. — Ведь известно, Выдалбливался он в скале чудесной Не медленным усердьем, с неохотой Тех, кто живёт наёмною работой, Но рвеньем, что любовью рождено; Здесь помогали женщины равно Создать тропинок и беседок сень, Чтоб веселиться в долгий зимний день.

Посвящение памятному месту в Рощах Колеортона

Внизу Хребта восточных скальных гор, На землях, где шумит Чэрнвудский бор, Стоит, но Путник! от тебя сокрытый, В развалинах GRACE DIEU, плющом

увитый. Сначала монастырь, где днём и ночью Звучали гимны, возводились очи; Потом здесь славный Муж родился, он Талантами был сразу награждён: Там у ручья, что бурно извивался, Ребёнком Фрэнсис Бомонт забавлялся; И там под сенью близлежащих скал Жизнь пастухов он, юный, воспевал; То темы героической запев: Презренье, слёзы мук, ревнивый гнев, Печаль любви отвергнутой — на Сцене Всех потрясал его трагичный гений. Империи в пыли, падут твердыни, И нечестивцы осквернят святыни, Но Разум лёгким словом вознесёт Громаду, дав бессмертный ей оплот.

Written at the Request of Sir George Beaumont, Bart. and in his Name, for an Urn, placed by him at the Termination of a newly-planted Avenue, in the same Grounds

Ye Lime-trees, ranged before this hallowed Urn, Shoot forth with lively power at Spring's return; And be not slow a stately growth to rear Of Pillars, branching off from year to year Till they at length have framed a darksome Aisle; — Like a recess within that awful Pile Where Reynolds, mid our country's noblest Dead, In the last sanctity of Fame is laid. — There, though by right the excelling Painter sleep Where Death and Glory a joint sabbath keep, Yet not the less his Spirit would hold dear Self-hidden praise, and Friendship's private tear: Hence, on my patrimonial Grounds have I Raised this frail tribute to his memory, From youth a zealous follower of the Art That he professed; attached to him in heart; Admiring, loving, and with grief and pride Feeling what England lost when Reynolds died.

In the Grounds of Coleorton, the Seat of Sir George Beaumont, Bart. Leicestershire.

The embowering Rose, the Acacia, and the Pine Will not unwillingly their place resign; If but the Cedar thrive that near them stands, Planted by Beaumont's and by Wordsworth's hands. One wooed the silent Art with studious pains, — These Groves have heard the Other's pensive strains; Devoted thus, their spirits did unite By interchange of knowledge and delight. May Nature's kindliest powers sustain the Tree, And Love protect it from all injury! And when its potent branches, wide out-thrown, Darken the brow of this memorial Stone, And to a favourite resting-place invite, For coolness grateful and a sober light; Here may some Painter sit in future days, Some future Poet meditate his lays; Not mindless of that distant age renowned When Inspiration hovered o'er this ground, The haunt of Him who sang how spear and shield In civil conflict met on Bosworth Field; And of that famous Youth, full soon removed From earth, perhaps by Shakspeare's self approved, Fletcher's Associate, Jonson's Friend beloved.

In a Garden of the same

Oft is the Medal faithful to its trust When Temples, Columns, Towers are laid in dust; And 'tis a common ordinance of fate That things obscure and small outlive the great: Hence, when yon Mansion and the flowery trim Of this fair Garden, and its alleys dim, And all its stately trees, are passed away, This little Niche, unconscious of decay, Perchance may still survive.-And be it known That it was scooped within the living stone, — Not by the sluggish and ungrateful pains Of labourer plodding for his daily gains; But by an industry that wrought in love; With help from female hands, that proudly strove To aid the work, what time these walks and bowers Were shaped to cheer dark winter's lonely hours.

Inscription for a Seat in the Groves of Coleorton

Beneath yon eastern Ridge, the craggy Bound, Rugged and high, of Charnwood's forest ground Stand yet, but, Stranger! hidden from thy view, The ivied Ruins of forlorn GRACE DIEU; Erst a religious House, that day and night With hymns resounded, and the chaunted rite: And when those rites had ceased, the Spot gave birth To honourable Men of various worth: There, on the margin of a Streamlet wild, Did Francis Beaumont sport, an eager Child; There, under shadow of the neighbouring rocks, Sang youthful tales of shepherds and their flocks; Unconscious prelude to heroic themes, Heart-breaking tears, and melancholy dreams Of slighted love, and scorn, and jealous rage, With which his genius shook the buskined Stage. Communities are lost, and Empires die, — And things of holy use unhallowed lie; They perish;-but the Intellect can raise, From airy words alone, a Pile that ne'er decays.

Нарциссы [169]

Я летним облачком блуждал В холмах и долах, одинок, И на прибрежье увидал Златых нарциссов табунок. В тени деревьев, над волной Качал их ветер озорной. То звездный рой, устав мерцать, Со Млечного Пути сошел, И узкий берег озерца Каймой сияющей обвел; Несметно их — и, как живой, Кивал мне каждый головой. Играет бликами волна, Но ярче золото земли; Иная радость не нужна — Возьми, прими и раздели; Дарованному благу рад, Смотрю, не отрывая взгляд. Когда я в мысли ухожу, Когда блаженствую в тиши — Я взором внутренним гляжу На златоцвет моей души; И сердцем я принять готов Круженье золотых цветов.

169

Перевод Андрей Кротков

Питер Белл

Рассказ. [170]

Что значит имя?

Шекспир, “Ромео и Джульетта”, акт 2, сцена 2.

…….

«Брут» так же духа вызовет, как «Цезарь».

(Шекспир, Юлий Цезарь)

ПРОЛОГ

Как конь крылатый иль воздушный шар, Вовек мне не взлететь, и всё же Я в облака подняться б мог, Небесный обретя челнок, На серп луны похожий. И вот обрёл я чудный чёлн, На яркий серп луны похожий; Коль веры нет, что поплыву По небу, гляньте в синеву — Меня узрите в день погожий! 10 Мои друзья, вкруг вас рокочет, Волнуется как море лес; Опасность чудится в ветвях, И вас наверно мучит страх За мой челнок среди небес! А я спокоен, я любуюсь Кормой челна и небесами; Когда б вас не было мне жаль, Я, видя вашу грусть-печаль, Смеялся б весело над вами. 20 Мы вдаль плывём, мой чёлн и я: Такое плаванье — для смелых! Ветра и глуби облаков Легко я одолеть готов С моим челном в любых пределах. Мы вдаль плывём, и радость наша Не может быть омрачена; Что ей людских страстей недуг! Средь звёзд, рассыпанных вокруг — Как месяц на небе она. 30 Дух замирает от высот; Все выше мой челнок небесный В эфир взмывает голубой, Шлейф звёзд оставив за собой: Всё выше мой челнок чудесный! Вот Рак, Телец и Скорпион… Но пронеслись быстрей снаряда Мы мимо Марса — рыжий бог Весь в шрамах с головы до ног; Такого спутника не надо! 40 В руинах города Сатурна, Там привидения унылы; А вот среди сестёр-Плеяд Целующихся плыть я рад — Они приятны мне и милы. Меркурий весел, резв, шумлив, Велик, богат Юпитер властный; Но что они с их красотой В сравненье с нашею Землёй, С песчинкою прекрасной? 50 Назад, на Землю, в зелень трав! Когда б я здесь века скитался, Мне мир для жизни и труда, Не стал бы лучше никогда — Я сердцем там остался. Смотри! Вон чудная Земля! И Тихий Океан под нами! Пронзают Анды облака, И Альпы там стоят века Застывшими волнами! 60 Там Ливии желты пески; Вон Днепр сребрится! А левее Вся в яркой зелени холмов, Глянь — Королева островов; От зол её храните, феи! Вон город, где родился я! Вон там играл, на том лугу; Потерян я в краях иных, Но человек я — средь родных, На этом берегу. 70 Вовеки сразу сто вещей Мне не являлись так прекрасно; Как мелодичен звон лесной! Я нежный шум земли родной Могу внимать всечасно! “Не стыдно ль тосковать, бездельник, По дому! Надо, наконец,” — Челнок воскликнул — “мне найти Для дела лучшие пути; Мне полумесяц — брат-близнец! 80 “Поэта сердце до сих пор Не обмирало так, быть может; Не музыка ли сфер, мой друг, Твой смертный покорила слух? Она теперь не потревожит. “Ну, хорошо; в пределах нижних Есть чудеса свои — пойдем; Ведь я для друга своего Не пожалею ничего; Что в мире есть — увидишь в нём. 90 “Спеши! Мы над Сибирью снежной С сияньем северным — взгляни! Вольёмся в яркий белый цвет, И звезды, прячущие свет, Зажгут свои огни. “Я знаю тайны уголка, Где не был человек — тот край С вечернею зарёй сравним; Хоть в сердце Африки храним, Прохладен, словно рай. 100 “Я знаю тайны царства фей, Где всё — за дымкою теней: В тени дома, холмы и дали, И дамы милые в вуали В тени дворцов и королей. А хочешь — посетим края, Где ты постигнешь, как умело Земля и небо познают, Сплавляясь вместе, тяжкий труд Магического дела!” 110 “О, сгусток света, мой челнок! Тебя прекрасней нет созданья! Ты с ролью справился вполне; Прими же всё, что есть во мне, Что я прожил — и до свиданья! “Соблазн сокрыт в твоих словах; Но, если страстно так стремиться Осуществлять свои мечты, Тогда совсем забудешь ты, Что на земле творится. 120 “Когда-то в таинствах все люди Внимали с верою речам С напевным песенным стихом; Поэты вторили потом Тем первобытным чудесам. “Иди — (но этот мир сонлив, И век, наверно, слишком стар) Возьми с собою молодых И беспокойных — я для них, Как спутник — недостойный дар. 130 “Люблю, что предстаёт глазам: Ночной покой и бодрость дня; Земли родимой бытиё, Печали, радости её — Вот всё, что нужно для меня. “Кольцо раджи, дракона клык В награду мне совсем не нужно, Мой скромен путь, я, не спеша, Бреду, крепка моя душа, И сердце благодушно. 140 К чему волненье иль покой, Иль чувств паренье? Что приятней Чудес, чем те, что может ум, Обычной жизни внемля шум, Найти или создать в ней? Скорбь — властелин сильней монарха; Сильней из всех заклятий — страх; Раскаянье людских сердец, Как доброй силы образец, В неслышных явлено слезах. 150 “Но по желанью моему Спусти меня с высот эфира; И странствуй сам, как Гиппокриф, Свой путь опасный возлюбив, По закоулкам мира! “А я — вернусь к столу в саду, Где лето коротать отрадно; Вот вышел сквайр, а дочка Бесс — Цветок расцветший, под навес Уселась, где прохладно. 160 “И много там других — они Не знают, что я был не ближе, Чем звезды; — девять под сосной, Чьи ветви так спасают в зной; Я вижу всех — я вижу! “С супругою викарий там, Друг Стивен Оттер, добр и мил; Пока что вечер не погас, О том я расскажу им сказ, Как Питер Белл, горшечник, жил". 170 И здесь

умчался мой челнок, Балласт оставив свой с презреньем! А я, как мог, туда, где стол Стоит в саду, тотчас пошёл С унылым настроеньем. “А вот и он!” — вскричала Бесс, И кинулась ко мне навстречу; “Мы заждались вас, милый друг!” — Шумели все, толпясь вокруг, — Все девять (я замечу)! 180 “Друзья, ну что вы! Я же здесь! Я, слава богу, с вами снова; Садитесь все под сень листвы, И будете довольны вы, Своё держу я слово”. Мне было трудно говорить, Как если мне нелепый сон Всё снился, потому я сразу, Не медля, приступил к рассказу, Чтоб скрыть, что я смущён.

170

Перевод Валерий Савин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

У речки, яркой как луна, Животное от мук ревело! Дубина падала, взлетев, На нём свой вымещая гнев, — То Питер бил — и бил умело. “Постойте!” — тут воскликнул сквайр — “Вы против смысла не грешите; Зачин ваш слишком резв и смел; Сначала, кто был Питер Белл, И кем он был, скажите”. 200 “Он был горшечник” — начал я, Собравшись весь для говоренья; “И где б ни появлялся, он Один лишь получал поклон На полных двадцать раз презренья. Прожив на свете тридцать лет, Он был отъявленным бродягой; Близ Корнуолла берегов Он океана слышал рёв, По скалам Дувра шел с отвагой. 210 “Он видел башни Карнарвона, И знал неплохо шпиль Сарума; А там, где Линкольн, слышал он Тягучий похоронный звон, Унылый и угрюмый! “В Донкастере и Йорке был, И в Лидсе, и в Карлайле; Прошел шотландские низины, И в графстве Эр близ Абердина Ему цветы кивали. 220 “И посетил он Ивернесс; И в Хайленде плясал до пота, С девицами кружась в лугах, С ослами отдыхал в кустах На холмах Шевиота. “Он продирался сквозь Йоркшир Среди камней и рвов змеистых Туда, где сёла, реки, лес — Под синим лоскутом небес И горсткой звезд сребристых. 230 “На ломаных брегах морских Его обрызгивала пена; Но в бухте иль на мысе, там, Где тесно людям и домам, Не появлялся несомненно! “Был нужен флоту он — должник, Еще не возвративший ссуду; Где только не был он, увы, Цена души иль головы Не выше волоска повсюду. 240 “Себе приют близ рек, в лесах, В пустых ложбинах он умело И днем и ночью мог найти, Но к сердцу Питера пути Найти природа не сумела. Напрасно каждый год она Звала его, как раньше, в поле; И первоцвет, что цвёл кругом, Был жёлтым для него цветком, Простым цветком, не боле. 250 “С невозмутимым сердцем он, С поклажей легкой без заминки Шагал, не видя, что трава Уже взошла едва-едва, И зеленеет вдоль тропинки. “Напрасно в воду, в землю, в воздух Лилась душа веселой трели, Когда апрельским утром он Среди ракит под сенью крон Готовил место для постели. 260 “И днём, когда в тени дерев Его тепло весны ласкало, Небес лазурных волшебство Ничуть не трогало его И вглубь души не проникало! “Не раз я слышал от других, От тех, кто видел сам и знает, Что время замирает вдруг, Когда прекрасный вид вокруг Уходит прочь и исчезает. 270 “Но Питер Белл пред красотой Не ощущал восторг безмолвный; Он, грубый, дикий, был другой, Везде гонимый, как изгой, Или преступник уголовный. “Из всех, кто беззаконно жил, Из всех, к беспутной жизни склонных, В селеньях или в городах Он был известный вертопрах — Имел двенадцать жён законных. 280 “ Законных и двенадцать жён! О, нет! Как хоть одна супруга С ним быть могла, мне невдомёк; Ведь на него смотреть не мог Никто, не вздрогнув от испуга. “Хотя Природа не смогла Пленить его своим нарядом, Звучаньем нежным, тишиной, Он с ней, как ни с одной женой, Бывал частенько рядом. 290 “Он был и дик и груб, как тот, Кто жить, как все, в домах не в силах; Его фигуры стать и сплав Являли взору дикий нрав Угрюмых гор, болот унылых. “Едва доступную уму Природы мысль в жару и в холод, Средь гроз и льдов, понять он мог Душой, какой бы там порок Ни порождал жестокий город. 300 “Был резок лик его, как ветер, Сквозящий вдоль кустов ракиты, Не мужеством светился весь, А выражал, скорее, смесь Лукавства с дерзостью открытой. “Шаги неспешны, тяжелы, С неловким как-то вбок движеньем; А взгляд открыт и дерзок был, В нём ощущался хладный пыл, Ведущий игры с искушеньем. 310 “На лбу морщины, прядь волос, Часть лба — вся в мыслях дни и ночи, Обдумывает “что” и “как”, Другая — хмурит брови — так От солнца защищая очи. “Глаза и щёки были жёстки, Как если, мягкости переча, Свое лицо сей человек Скрепил и тут и там навек Ветрам и небесам навстречу!” 320 Однажды ночью, (друг мой Бесс, Обещанный рассказ начну я), Прекрасной ночью ноября, Когда луна взошла, горя, Над Свэйл, чьи быстро мчатся струи, Вдоль берегов её кривых Шёл Питер по глухому краю; Купить или продать, бог весть, Иль удовольствие обресть — О том я ничего не знаю. 330 Он шёл по долам и холмам, Чрез перелески, рощи, чащи; И не были ему нужны Ни блеск звезды, ни свет луны, Ни речки Свэйл поток журчащий. Но увидав тропинку вдруг, Что путь ему короче прочит, Как люд бывалый, пару вех На ней оставил он для тех, Кто вслед за ним пойти захочет. 340 Пришёл он вскоре в лес густой, С пути куда-то прочь влекущий; Где всё же слышен птичий звон, Хотя порою приглушён Во мраке средь ветвистой кущи. Но вскоре чувств его настрой Сменился, щёки запылали И гнев нахлынул, как волна: Тропой обманут он! — она К дороге приведёт едва ли! 350 Тропа терялась в темноте; Несут вперёд скитальца ноги, Как лодку парус мимо шхер, И вот — заброшенный карьер, И дальше нет дороги. Он встал; массивных чёрных форм Вокруг него сгущались тени; Но он пошёл сквозь хлад и мрак, Сквозь бурелом и буерак, Сумев преодолеть смятенье. 360 Пошёл, и прямо чрез карьер Ему открылся вид чудесный: Зеленый, серый, голубой Цвета смешались меж собой В оттенок, зренью неизвестный. Под ясным небом голубым Увидел он лужок зеленый; Не знаю — поле иль лужок, Травой поросший уголок, Камнями окружённый. 370 Под валунами тихо Свэйл Текла струею безмятежной; Был нужен шторм, чтобы сюда Дошла шумливая вода, В зеленый уголок сей нежный! Ужель здесь даже не живёт Отшельник с чётками и склянкой? И нет хибар невдалеке В роскошном этом уголке С такой зелёною делянкой? 380 Сквозь травы впадины пройдя, Через камней нагроможденья, До края леса он дошёл, Как вдруг узрел — стоит Осёл Недалеко в уединенье. Воскликнул Питер: “Награждён!” Но осмотрись, что за награда: Есть ли хотя б одна душа? Ни хижин здесь, ни шалаша — Бояться вроде бы не надо! 390 Вокруг был виден только лес И поле с серыми камнями, И этот Скот, что головой Поник понуро над травой И над неслышными струями. На голове Осла была Узда; схватив ее, на спину Ему вскочил тотчас ездок, И пяткою ударил в бок — Но сдвинуть всё ж не смог скотину. 400 Тут Питер дёрнул за узду, Да так, что мог бы люк темницы С железным вытащить кольцом, Но эта тварь с тупым лицом Всё не желала шевелиться! На землю спрыгнув, Питер молвил: “На тайный заговор похоже;” Еще раз оглядел он луг И камни серые вокруг, И все деревья тоже. 410 Молчало всё: деревья, камни, Вблизи, вдали — всё было глухо! Один Осёл стоял живой, Над неподвижной головой Длиннющее вращая ухо. Что это значило, кто б знал? Не колдовство ли злого духа? Один Осёл, невозмутим, Стоял, над черепом тупым Длиннющее вращая ухо. 420 От страшной мысли вздрогнул Питер; Всё ж медленно подняв дубину Как можно выше над ослом, Гордясь умелым ремеслом, Её обрушил на скотину. Осёл, качнувшись, устоял; Тогда, вооружась терпеньем, И, охладив свой гневный пыл, Прицелясь, Питер в меру сил Осла ударил по коленям. 430 Осёл упал на землю боком У кромки вод под небесами; И, лёжа так и недвижим, Глядел на Питера над ним, Сияя карими глазами. Был в этом взгляде лишь упрёк, Скорее мягкий, чем жестокий; Затем без страха он простёр Свой нежный и печальный взор На речки чистые потоки. 440 Над ним шумело деревцо; Вздохнув, Осёл всем телом вздрогнул, И стон издал — другой же стон Был словно к брату обращён, Затем он третий стон исторгнул. Всего здесь под луною он Издал три возгласа печали; Увидел Питер лишь теперь, Каким был тощим этот зверь, Как рёбра у Осла торчали. 450 Застыв и ноги распластав, Лежал он — Питер всё ж ни слова Сочувствия не произнёс; Глядел он на Осла без слёз, Брезгливо и сурово. Лежал Осёл, как смерть недвижно; У Питера от гнева губы Тряслись; “Я брошу, как бревно, Твой труп, упрямый мул, на дно!” — Ослу он крикнул грубо. 460 Угрозу подтвердила брань; Меж тем от самой водной кромки, Где пал Осёл под сенью крон, И с эхом с четырёх сторон, Всё нёсся крик протяжный, громкий! Для Питера ослиный крик Призывом был вершить расправу; Он радость ощущал — не страх, Но эха гулкий звук в горах Ему был чем-то не по нраву. 470 Тем, что в нём труса ободрял, Иль тем, что в этот час покойный Не мог он чары разорвать, Его сумевшие сковать Работой этой недостойной. Среди хаоса скал, камней, Среди цветных полей долины, Холмов зелёных, горных круч; Тяжёл и скучен, и тягуч, Опять раздался крик ослиный! 480 Что с сердцем Питера творится! Где взяли силу звуки эти? Тревожный, тусклый свет луны Среди небес голубизны, Камней мерцанье в лунном свете. И Питер выронил узду! “Я без узды его не сдвину;” — Он молвил — “Если кто придёт, И здесь меня с ослом найдёт, Решит — спасаю я скотину”. 490 Он осмотрел Осла кругом, И глянул ввысь: луна светлее, Спокойней, кротче и нежней, И явственней черты камней, И небеса милее. Воспряла злоба в нём, и он Схватил Осла за шею в гневе; И увидал сквозь тусклый свет В воде престранный силуэт На искажённом рябью древе. 500 Иль это лик луны кривой? Иль облако, как призрак странный? Унылой виселицы вид? Иль Питер сам себя страшит? Иль гроб? Иль саван белотканый? Ужасный идол? Чёрт, упавший С подола ведьмы или с ветки? Иль фей кольцо и изумруд Для исполненья их причуд В какой-нибудь лесной беседке? 510 Иль то к столбу, чтоб сжечь, себя, Отчаясь, привязал злодей? Иль дух упрямый, что во тьме Один, в цепях, скорбит в тюрьме, За много миль от всех людей? Так пульс не бился никогда, И вряд ли так же будет биться; Глядит — не знает, что за вид, Как если в книгу он глядит, Чьи заколдованы страницы. 520 Для Питера прискорбный день! Всё будет скоро: кандалы И Статуя, и Страшный суд! От страха волосы встают, Под лунным светом все белы! Глядит он, думает, глядит, Движенье видит, стоны слышит; Глаза слезятся — рвётся грудь, Он падает — окончен путь, И смерть ему в затылок дышит! 530